Другой глобус (СИ)
Судья: господин Клосс, вы согласны с обвинением?
Клосс: Какая глупость! Это просто…
Судья: Что глупость, господин Клосс — то, что сказал я или то, что сказал господин Майнкопф?
Клосс: Разумеется, то, что сказал господин Майнткоф. Это просто…
Судья: господин Клосс, прошу вас не оскорблять господина Майнкопфа. Правильно ли я вас понял, что с его обвинением вы не согласны?
Клосс: Совершенно правильно, господин судья.
Судья: Объясните нам, почему вы не согласны.
Клосс: Это просто рисунки. Это просто мои мысли о германской армии. Мысли не могут быть клеветой или травлей…
Майнкопф: Вы их опубликовали и выставили на выставке! Вы высказываете ваши мысли публично!
Клосс: Это не запрещено законом. Вот, господин судья вам подтвердит. Вы тоже можете выражать публично ваши мысли… (тихо, в сторону: если они у вас есть).
Майнкопф: Я протестую! Господин судья…
Судья: Господин Клосс, ведите себя прилично. Я делаю вам замечание.
Клосс: Слушаюсь, господин судья! Простите, погорячился. Больше не повторится.
Судья: Переходим к рассмотрению предмета обвинения… То есть, собственно рисунков. Господин Клосс, вам кто-либо заказывал эти произведения или вы делали их по собственному желанию?
Клосс: Часть из них была сделана по заказу, для спектакля «Швейк», остальные, как вы изволили выразиться, «по собственному желанию». Но и те, и другие я создавал, потому что чувствовал такую потребность.
Судья: Они были где-то опубликованы?
Клосс: Иллюстрации к «Швейку» были изданы отдельным альбомом.
Судья: На рисунке номер 3 изображена группа людей, слушающих проповедника. Изо рта которого вылетают гранаты, пули, винтовка, бомба и целая пушка. Кто эти люди, которым он проповедует?
Клосс: Заключенные.
Судья: Гражданские заключенные или военнопленные?
Клосс: В данном случае, это не имеет значения, как и вероисповедание священника.
Судья: Вероятно, вы имели в виду проповедника, проповедывающего войну. Это так?
Клосс: Да.
Судья: Вы не думали о том, что изображая священника таким образом, оскорбляете не только религиозные чувства верующих, но и военных? А если говорить в более широком плане, то и всего немецкого народа?
Клосс: Нет. Я, между прочим, тоже принадлежу к немецкому народу, и было бы странно, если бы я оскорблял самого себя. Когда я создаю свои работы, я не думаю о законах, а повинуюсь своему восприятию, которое у меня, может быть, острее, чем y других. Я воспринимаю свою работу, как свою миссию.
Судья: Господин Майнкопф, в своем иске вы написали, что работы, представленные на выставке, глубоко оскорбили вас — и как офицера, и как немца. Относилось ли это и к данному рисунку?
Майнкопф: Да, господин судья. Я офицер немецкой армии, я верующий человек и представитель древней германской династии Люксембургов — династии императоров и королей…
Адвокат Клосса: Я протестую! Господин судья, происхождение истца, даже если бы оно было действительно таким, не имеет никакого значения. Но я думаю, что господин Майнкопф… немного преувеличивает. Людям аристократического происхождения нет необходимости напоминать о нем постоянно и так назойливо…
Майнкопф: Господин судья! Это… Это неслыханно! Я могу предъявить доказательства… Они все поливают грязью… Мои предки создали великую империю, они… Они заложили основы великой Германии… великого будущего… Клосс… Ответчик… Сторона ответчиков разрушает это будущее!
Судья: Господин Майнкопф, успокойтесь.
Адвокат Клосса: Господин судья! Позвольте заметить, что господин Майнкопф только что уже предъявил нам свои доказательства…
Герхард усмехнулся и отложил протокол заседания. На этом месте оно прервалось, потому что Отто фон Майнкопф, в котором, видимо, взыграла кровь предков — императоров и полководцев — вскочил со своего места и с криком «я тебе сейчас покажу доказательства!», натурально бросился с кулаками на адвоката Клосса. Так что, уже подзащитному пришлось защищать своего адвоката, пока не подоспели охранники, полицейские — ну, или как там они называются в суде — и не оттащили члена дома Лимбургов.
После того, как его напоили водой и его голубая кровь немного остыла, заседание возобновилось, судья перешел к другим работам и продолжил пытать Клосса вопросами, вроде: «О чем вы думали» и «что вы хотели сказать этим рисунком». И каждый раз интересовался, не думал ли «господин Клосс», когда создавал этот рисунок, что он может кого-то обидеть? И каждый раз Клосс отвечал, что когда он создает свои работы, ему есть о чем думать, кроме того, что кто-то на него может обидеться.
Эти вопросы повторялись четыре раза подряд — по количеству «обвиняемых» рисунков. При разборе последнего он посмотрел на Герхарда не то с жалостью, не то с брезгливостью и спросил:
— Скажите, вам действительно безразлично то, что вы оскорбляете чужие чувства?
— Да — чистосердечно признался Клосс. — Иначе, я должен был бы действовать согласно этим чужим чувствам, а не в соответствии со своими собственными чувствами и убеждениями. Разумеется, таким образом я оскорбляю большинство, что и доказывает настоящий процесс. Но как художник, я не имею права считаться с этим. Я могу лишь повторить, что несу ответственность за мою работу, и я, как художник, разумеется, нахожусь в меньшинстве. На вашей стороне власть и большинство…
Чтение этого документа доставляло истинное наслаждение и по своему художественному воздействию он не уступал лучшим произведениям немецкой классической литературы. Но настоящей его жемчужиной, «вишенкой на торте», поднимавшей его до уровня подлинного шедевра, был приговор:
Суд присяжных Шарлоттенбурга, округа Шарлоттенбург-Вильмерсдорф… постановил:
1. Изъять из альбома листы 3, 8, 9 и 10.
2. Эти работы, а также клише и пластины, с которых они печатались, уничтожить.
3. Оштрафовать Герхарда Клосса, как художника, сбившегося с правильного пути, на 300 марок.
В качестве дополнительной меры наказания — передать издательские полномочия на все работы Герхарда Клосса министру обороны Германии.
Вот кто теперь будет «наставлять меня на путь истинный»! — обрадовался Клосс. Впрочем, веселье было недолгим. «Шуточки все, шуточки — подумал он тут же. — А если молодчики, вроде Майнкопфа действительно придут к власти, мне станет уже не до рисунков и не до выставок. А ведь они уже и так при власти, в Рейхстаге»…
Он вспомнил, как обрадовалась жена два месяца назад, когда он неожиданно получил приглашение из Америки преподавать в Ассоциации молодых художников Нью — Йорка. И как поникла, когда он не ответил на него. Словно затаилась в ожидании самого худшего. Не решается спросить прямо, но в ее взгляде до сих пор — немой вопрос. Но тогда ситуация еще не казалась такой драматической… А сейчас — пожалуй, пора. Этот суд и этот приговор, кажется, недвусмысленный «знак свыше». Что ж, надо ее успокоить и обрадовать.
Войдя в комнату жены, он торжественно произнес:
— Эва, мы уезжаем в Штаты!
Глава 4
Незнакомые номера на телефоне — к неприятностям.
Этому Чеховича научил жизненный опыт. Он почти никогда не отвечал на них. Почему он сделал исключение на этот раз? Может, интуиция подсказала, а может, это тоже было последствием дырки в голове.
— Слушаю!
— Эдвард Брониславович?..
Таким голосом обычно разговаривают экскурсоводы и референты больших начальников. Вернее, референтки. Подтверждения своего предположения они никогда не ждут, потому что никогда не ошибаются.
— Вас беспокоят из фонда «Духовные скрепы»…
— Ого! — Чехович мысленно присвистнул. Реклама этого фонда назойливо вылезала уже несколько лет изо всех гаджетов — разве что не из стиральной машины. Занимался он поиском по всему миру и покупкой культурных ценностей и произведений искусства — «для приумножения славы России», если верить той же рекламе. Учредителем и председателем его был известный олигарх Элдор Асланов, которому народная молва дала нежную кличку «Чикаго».