Время и боги. Дочь короля Эльфландии

Гром битвы не утихал, и изрубленная броня Леотрика уже лежала на полу повсюду вокруг, и мрамор был запятнан кровью юноши, а иссеченный меч Газнака столько раз столкнулся с Сакнотом, что теперь зазубринами напоминал пилу. И все-таки Газнак улыбался: лезвие так и не коснулось его тела.
И вот Леотрик снова нацелился мечом в горло Газнака, и снова Газнак приподнял голову за волосы, но не в шею попал Сакнот, потому что юноша ударил в поднятую руку, и Сакнот со свистом рассек запястье: так серп срезает стебель одинокого цветка.
Истекая кровью, отрубленная рука упала на пол; и в то же самое мгновение кровь хлынула по плечам Газнака и закапала с упавшей головы, и высокие шпили низверглись на землю, и просторные светлые террасы развеялись в пыль, и внутренний двор растаял, словно роса, и налетел ветер, сметая колоннады, и обрушились величественные чертоги Газнака. И сомкнулись пропасти, словно уста человека, который поведал свою повесть и вовеки не произнесет более ни слова.
Леотрик огляделся: он стоял в болотах, ночной туман рассеивался, и взгляд не различал ни крепости и ни следа дракона либо смертного, только у ног его лежал мертвый старик, иссохший и злобный, а рука его и голова были отделены от тела.
А через бескрайние пустоши уже шествовал рассвет, и с каждой минутой росла красота его: так раскаты органа, на котором играет подлинный мастер, становятся громче и мелодичнее по мере того, как воспламеняется душа музыканта, и наконец благодарственные звуки достигают своего апогея.
И вот запели птицы, и Леотрик отправился домой, и выбрался из болот, и пришел к темному лесу, и восходящее солнце озаряло его путь. Еще до полудня добрался юноша до селения Аллатурион и принес с собой злобную иссохшую голову, и возликовали люди, ибо закончились для них тревожные ночи.
* * *
Такова история о сокрушении Крепости, Несокрушимой Иначе Как Для Сакнота и о том, как исчезла она: так полагают и так повествуют любители загадочной старины.
А иные говорят и тщетно стараются доказать, что в Аллатурион пришла лихорадка, а потом минула; и, одержим недугом, Леотрик отправился ночью в болота, и видел кошмары, и в бреду неистовствовал, размахивая мечом.
А третьи уверяют, что не было на свете селения под названием Аллатурион и Леотрика тоже не было.
Мир да пребудет с ними. Садовник сгреб осенние листья. Кто увидит их снова, кто о них вспомнит? И кто знает, что бывало в давно минувшие дни?
 
Властелин Городов
Однажды я брел по дороге, которая под стать моему настроению блуждала по полям без всякой определенной цели. Продолжив путь, я через некоторое время очутился в густом лесу. Там, в самой его чаще, восседала Осень, в убранстве из пышных гирлянд. Был день накануне ежегодного праздника, Танца Листьев, который своей утонченностью приводит в ярость грубую Зиму. С воем налетает голодный Северный ветер, срывая изысканный наряд с деревьев, и Осень улетает прочь, низверженная и забытая. На смену ей придут другие Осени и так же падут под ударами Зимы. Дорога свернула влево, но я продолжал идти прямо. Дорога, которой я пренебрег, была наезженной, с отчетливыми следами колес – это, несомненно, и был верный путь. Тем не менее я направился по другой, казалось, всеми забытой дороге, которая поднималась прямо в гору.
Под ногами у меня шуршала трава, которая успела вырасти, пока дорога, ведущая во все концы земли, отдыхала от трудов. Ведь по этой дороге, как, впрочем, и по любой другой, можно было попасть и в Лондон, и в Линкольн, и в Северную Шотландию, и в Западный Уэльс, и в Реллисфорд. Наконец лес кончился, и я оказался в поле, на вершине холма. На горизонте виднелись взгорья Сомерсета и низины Уилтшира. Прямо подо мной лежала деревушка Реллисфорд. Безмолвие ее улиц нарушал лишь ручей, который с шумом падал вниз с плотины на краю деревни. Пока я спускался, дорога становилась все более неровной. Вот прямо посредине выбился на поверхность ключ, а вот еще один. Дорогу это ничуть не смущало. Ее пересек ручей, а она все шла вперед. Наконец, утеряв связь с главными улицами, забыв о родстве с Пикадилли, дорога превратилась в непритязательную тропинку, приведшую меня к старому мосту. Я побывал во многих странах, но только здесь не заметил следов колес. За мостом моя подруга-дорога с трудом взобралась на травянистый склон и исчезла. Вокруг стояла глубокая тишина, ее прорезал шум ручья. Откуда-то донесся лай собаки, охранявшей покой деревни и неприкосновенность заброшенной дороги. До этих мест еще не добралась губительная лихорадка, которая в отличие от всех других приходит не с Востока, а с Запада, – лихорадка нетерпения. Правда, ручей Реллис спешил задать свои вечные вопросы, но его торопливость была безмятежной и оставляла время для песни. Несмотря на полуденный час, на улице не было ни души. Все либо отправились на свои поля в таинственную долину, взрастившую эту деревушку и укрывшую ее от мира, либо попрятались в допотопных домах, крытых пластинами из камня. Я сел на старый каменный мост и принялся глядеть на ручей, который, казалось мне, был единственным странником в этой деревне, где кончаются дороги. Реллис приходит сюда с песней о вечности и, задержавшись на миг, устремляется прочь, в вечность. Облокотившись на перила моста, я стал раздумывать над тем, как ручей повстречается с морем. Возможно, Реллис будет лениво петлять по лугам и вдруг, низвергнувшись с гранитного утеса, увидит перед собою море и передаст ему послание холмов. А возможно, он превратится в широкую полноводную реку, и мощь потока встретится с мощью волн – так выезжают навстречу друг другу перед войсками два императора в сверкающих доспехах. Быть может, малыш Реллис станет пристанищем для кораблей, что возвращаются домой, и дорогой в мир для смельчаков.
Недалеко от моста стояла старая мельница с просевшей крышей, и малый поток, рукав Реллиса, падая с плотины, шумел, словно мальчуган, оставшийся дома один. Мельничное колесо давно развалилось, но огромные жернова, оси и зубчатые колеса – останки почившего хозяйства – лежали на месте. Не знаю, какое ремесло здесь процветало, какие подмастерья оплакивают его, знаю лишь, кто властвует теперь в опустевших покоях.
Шагнув через порог, я увидел стену, сплошь затянутую драгоценной черной тканью: узор ее был неповторим, а сама она слишком тонка, чтобы купец мог увезти ее на продажу. Любуясь прихотливым сплетением нитей, я прикоснулся к великолепному кружеву – и мой палец прошел его насквозь, не ощутив прикосновения. Ткань была так черна и так искусно облачала в траур стену, что вполне могла б увековечить память тех, кто жил когда-то в этом доме, – в сущности, так оно и было. Через пролом в стене виднелось внутреннее помещение, где посреди груды колес валялся приводной ремень. Тончайшая ткань здесь не просто покрывала стены, но живописными складками свисала с балок и потолка. В этом заброшенном доме все свидетельствовало о тонком вкусе: неутомимая душа художника, его нынешнего владельца, облагородила каждый предмет. Я без труда узнал работу паука, дом которого я посетил. Здесь властвовал он один, и только шум ручья да лепет малого потока нарушали тишину.
Я повернул домой. Когда я взобрался на холм, деревушка скрылась из виду. Белевшая передо мной дорога становилась все шире, и вот уже на ней появились колеи. Дорога уходила вдаль и уводила юношей из Реллисфорда во все концы земли: на новый Запад, таинственный Восток и беспокойный Юг.