Изгнанник (СИ)

Потолок в лаборатории казался ниже, а дневной свет редко захаживал в гости — плотные тяжёлые шторы стояли на страже, и только тонкие лучики дрожали на полках с мензурками и склянками, наполненными таинственным содержимым. Лаборатория освещалась факелами, зажатыми драконьими лапами подставок. Источая фиолетово-малиновый свет, они вспыхивали и гасли от хлопков в ладоши. На длинных столах, что стояли почти по всему периметру лаборатории и посередине неё, располагались причудливые конструкции из колб и стеклянных трубок, измерительных приборов и горелок. Стеллажи с книгами таинственно молчали в тёмном углу — угрюмые хранители тайн бытия, в детстве Габриэль боялся их, думая, что они живые, потому что отец однажды прочитал ему сказку о шкафе, который ест непослушных детей. Габриэль тогда не понимал разницы между стеллажом и шкафом, и поэтому боялся и тех, и других.
Отец стоял возле стола над хитрым сооружением из труб, колб и газовых горелок. За узкими стёклами очков щурились внимательные глаза. Серые, как замёрзшие озёра.
— Принеси шерсть Малуста, — не глядя, распорядился он.
Габриэль подошёл к резной витрине, отразился в ней, открыл стеклянную дверцу. Не отвлекаясь на красивые шкатулки, маленькие книжки, перья, камни и баночки с веществами, взял замшевый мешочек.
Интересно, как добывают их шерсть? Спрашивают разрешения или просто ловят за мохнатые щупальца и начинают их брить? Что если Малусты и сами не против, наоборот, им жарко быть такими пушистыми?..
Габриэль взял щепотку шерсти и принялся засыпать в котелок, меж тем взгляд его приковался к трубкам, что тянулись от носа Раймона и прятались под одеждой. Габриэль уже не помнил, как выглядит отец без этих трубок, но помнил ужас, который испытал, когда впервые увидел отца с ними. Как потом сидел на полу перед дверями лаборатории, не пуская туда отца, и на их крики сбежался весь дом. Как потом украл и выбросил ключ от лаборатории (но у Раймона нашёлся запасной). Потом Габриэль зачем-то ушёл из дома, словно его молчаливый протест мог остановить деятельность одного из знаменитейших алхимиков Тэо.
Габриэль вздохнул. Все воспоминания слились в тонкие, почти незаметные трубки, что ускользали в глубины памяти, как под воротник рясы.
— Достаточно.
Габриэль его опередил, закончив сыпать ингредиент на мгновение раньше, чем сказал отец. Жидкость в котелке взбунтовалась, и Раймон накрыл котелок прозрачной крышкой.
— Механик вчера проверял систему безопасности… наверное, оставил незаблокированным пусковой механизм, поэтому заорало с утра, — Раймон смотрел, как пузырится жидкость в котелке. — Сейчас поможешь разлить её по «шумелкам». Подай…
Снова не дав отцу договорить, Габриэль снял со стены висевшие на крючках защитные маски, очки и перчатки. Себе и отцу. Раймон выключил прибор и взмахнул руками, поднимая в лаборатории небольшой магический вихрь. Габриэль остановился поодаль — ему нравилось смотреть на отца, когда он подключал к работе приуроченный ему дар. В такие моменты Раймон становился моложе, красивее. Здоровее. Мягкий голубой свет сорвался с кончиков его пальцев, и в воздухе возникла надпись на языке древнего волшебства. Магические символы озарили лабораторию задумчивым светом, и Габриэль ощутил покалывание на коже лица и рук, словно волшебство коснулось его, сообщив о своём величественном присутствии, прежде чем опуститься в пузырящуюся жидкость и успокоить её. В лаборатории сделалось сумрачно. Бок котелка покрыл иней.
Габриэль вытащил из-под стола заранее заготовленный ящик с партией свето-шумовых устройств дестабилизирующих тёмную магическую субстанцию, тех, что отец называл «шумелками». Раймон не хотел утруждать себя запоминанием длинного и сложного названия. Он употреблял «шумелки» так часто, что оно вошло в обиход, и его употребляли и члены Лиги, и мирные жители. Только он знал, что слово выдумал Габриэль. В детстве он называл «шумелками» погремушки.
В устройствах Раймона имелись специальные отсеки, куда заливалась жидкость. При нажатии на кнопку устройства жидкость преобразовывалась в свет и особый звук, который могли слышать только твари. Он мешал им колдовать и распугивал их тёмных слуг. Пока этот шум мог лишь ослабить Змееносцев, и Раймон сутками проводил в лаборатории, синтезируя состояв, способный сражать наповал.
 
Несмотря на защитные маски, от едкого запаха слезились глаза, и под конец работы от застилающего потока слёз Габриэль не видел ни собственных рук, ни «шумелок». Работа прервалась немного раньше из-за приступа кашля, что сковал Раймона. Он оставил приборы и ушёл к окну, распахнул занавески и ставни. Солнечный свет ворвался в лабораторию и изгнал всю таинственность, вскрыв беспорядок.
— Выйди, подыши, — приказал он Габриэлю, но Габриэль не послушался.
Он подошёл к окну и встал рядом с отцом. Раймон продолжал кашлять.
— Всё хорошо, — сказал Раймон, встретив тревожный взгляд сына. И грустно было осознавать, что отец говорит так лишь потому что не хочет внушать беспокойства.
От солнечного света зрачки Раймона сделались маленькими, как маковые зёрна. Наверное, зрачки Габриэля тоже сейчас были такими, но Габриэль никогда не видел своих зрачков. Его глаза от рождения имели глубокий чёрный цвет, цвет густого непроглядного мрака, и его всегда забавляло заглядывать в глаза другим, чтобы уловить движения зрачков, которых у него самого (как ему казалось) не было. Лишь к двенадцати годам он понял, что зрачки у него всё-таки есть, но их не видно из-за цвета глаз.
Моль, доходяга, змеёныш — так его называли. Кто шутя, кто со злобой. Стоило ему посмотреть на кого-то, его шарахались, а некоторые нетактично интересовались, не слеп ли он. «А ты подойди, посмотри мне в глаза и узнаешь» — отвечал Габриэль, зная, что ни у кого не возникнет желания погружаться в пылающую тьму.
Так неправильно, неуместно смотрелись глаза на его бледном лице. Обычно, когда он долго смотрел на кого-то, его смущались и отворачивались. Габриэля это забавляло, иногда он превращал «гляделки» в игру — выбирал себе «жертву» и смотрел, пока та не начинала нервничать и отворачиваться.
Только отец мог спокойно разглядывать его глаза неопределённое количество времени. Как раз этим он и занимался, сидя напротив на подоконнике, а потом дверь распахнулась, и в лабораторию вошёл Хорькинс — главный советник и друг Раймона, его заместитель в Лиге и просто нервный клерк с дурацким акцентом. Смуглый южанин, единственное, что нравилось в нём Габриэлю, это сладости, которые Хорькинс изредка привозил из родных земель.
Габриэль давно не видел его. В Белосонницу Хорькинс уезжал в отпуск, и вот, с приходом Времени Рассвета, вернулся. Загорелый, худой и облезлый, как драный хорёк. Его имя соответствовало внешности, как два передних зуба, которые выглядывали, когда Хорькинс говорил или смеялся. Вместо длинной причёски, положенной по статусу, он носил на голове повязку с лентой, доходящей ему до лопаток. Его вечно сальные и прилизанные волосы не росли ниже подбородка, а причёску такой длины могли носить только крестьяне, заселявшие нижнюю часть Долины.
Раймон спрыгнул с подоконника, чтобы поприветствовать друга поклоном, каким Габриэль приветствовал в коридоре Тину. Раймон и Хорькинс обменялись приветственными репликами. Ослеплённый улыбкой, сбитый напором, заслонённый образом знаменитого и пока ещё молодого алхимика, Хорькинс сгорбился и улыбнулся, обнажив передние резцы. Кажется, у Хорькинса были семья и дети, но он редко упоминал о них и о жене, кажется даже, он был разведён, никто точно сказать не мог. Он и Раймон разговаривали друг напротив друга — один как картина, второй — её тень.
Габриэль даже вздрогнул, когда Хорькинс перевёл на него взгляд, словно тень картины ожила и заговорила.
— Здравствуй, Габриэль! Рад тебя видеть.
Габриэль ответил ему поклоном с учтиво сложенными в замок руками. Хорькинс совсем не был рад видеть Габриэля в лаборатории. Габриэль знал, что когда он помогает отцу, Хорькинс лишается дополнительного жалования. Узнав об этом, Габриэль стал чаще напрашиваться в помощь отцу, убеждая того, что Хорькинс жалуется на усталость и ему необходим выходной.