Изгнанник (СИ)
— Ты так вырос! С отцом ну просто одно лицо! Как у тебя дела, напугала сирена сегодня?
Габриэль взирал на него с ровным лицом. Тень картины говорила с ним и наверняка считала картиной себя, а истинную картину — тенью. С приветливой гримасой Хорькинс рассчитывал на ответ. Когда ответа не последовало, его лицо на миг потемнело, словно его окатили помоями и, обернувшись к Раймону, он пожаловался:
— Молчит.
— Молчит, — согласился Раймон.
Сильный приступ кашля согнул его пополам. Габриэль метнулся к отцу, подхватил его и помог сесть. Пока отец кашлял, Габриэль пусто взирал сквозь лабораторные сооружения, в зерцалах тёмных глаз отражались колбы, горелки и книги, а руки сжимали тело, что во время приступов становилось тщедушным и хрупким. Во время приступов Раймон превращался в тень, а Хорькинс на время становился картиной — порталом в долину, заросшую кустарниками и полынью. Приступ начал стихать, и Раймон трясущейся рукой вынул из кармана платок и отёр губы. Поверх застарелых бардовых пятен на платке расплылись новые, алые.
Габриэль молча ушёл к окну. Голос Хорькинса и голос отца — елейный и чуть с хрипотцой, зазвучали из-за невидимой стены, что мысленно сотворил Габриэль. Габриэль сомкнул ресницы, невольно прислушиваясь к их разговору.
— Подкосила тебя работа.
— Лечусь. Лучше.
— Заметил.
— Ага.
Судя по звукам, Раймон встал. Не оборачиваясь, Габриэль чувствовал его движения, внутри него словно находился компас, указывающие его местоположение, а тихий голос служил маяком. Под сомкнутыми веками плавали тёмные пятна.
— Осталось немного. Я вывел формулу. Нужно закрепить и протестировать.
— Всё никак не успокоятся…. Сын Листа сбежал в Башню.
— Который изгнанник?
— Угум. Такие готовы пойти на всё.
Габриэль до боли сжал раму окна. Косточки от напряжения побелели, выступили сухожилия и вздулись вены.
— Ему скоро шестнадцать, — продолжал Хорькинс, и Габриэль почувствовал спиной его взгляд, такой же липкий, как пот, что ледяными каплями выступил на спине. Хорькинс заговорил о нём. — Может, он хотя бы таролог?
— Может, поешь дерьма? — Габриэль резко обернулся.
— Габриэль! — голос отца прозвучал не строго, но резко. Этого хватило, чтобы Габриэль быстрым шагом покинул лабораторию.
Как только дверь за ним закрылась, Раймон перевёл усталый взгляд на советника.
— Сколько раз я тебя просил не упоминать при моём сыне о его обездаренности?
Хорькинс выдвинул стул с резной спинкой, подвинул к Раймону и сел напротив.
— Дерзкий мерзавец, — себе под нос процедил Хорькинс. — Когда ты ему скажешь правду?
Раймон посмотрел на него непонимающе. Сквозь перчатки с кончиков пальцев продолжали просвечивать тусклые отголоски недавно совершённого им волшебства — одного из редких возможных даров, что приурочивались с рождения. Раймон сделал вид, что не понял вопроса. А может, и правда не понял его, ведь с тех пор прошло так много лет…
Кончики пальцев снова блеснули. У всех обладающих каким-либо даром кисти рук время от времени сверкали, а тех, за чьими руками не замечалось свечения, начинали жалеть. Чем ярче свет, тем большей силой обладал волшебник.
Каждый рождался с приуроченным ему даром: знахарства, ясновидения, целительства, кулинарии… «Когда перестанут рождаться носители, мир погибнет» — верили люди Тэо.
Много веков назад, когда ещё не начали рождаться люди без дара, мир процветал. Никто не знал, кем был первый обездаренный и как его звали, но спустя ещё несколько столетий, когда на свете существовало около тысячи обездаренных, в мире стали происходить катастрофы, и величайшие умы не могли понять, в чём дело.
Но однажды, один из жрецов отправился в Лону Волшебства — сокрытое от простых людей место в Тэо, сад-хранилище волшебных сил, и увидел её увядание.
После было принято решение избавиться от обездаренных. Их изгоняли на Материк, с которым Тэо разделял океан. Материк являлся отдельным миром, куда не распространялось волшебство Лоны, и не-волшебники могли спокойно существовать без вреда для Тэо.
Если изгнанник после наступление шестнадцати лет задерживался в Тэо более, чем на две недели, в городе или деревне, где он оставался, начинались природные катаклизмы. До шестнадцати лет изгнанники катаклизмов не вызывали. Некоторые пытались хитрить и оставались в Тэо после наступления шестнадцатилетия, каждые две недели меняя место жительства. Таких выслеживали и ловили.
Змееносцы появились около семи столетий назад. Ими становились люди, рождённые без даров. Они нашли способ обретения волшебства, путь к нему лежал через Башню Чёрной Кобры — бездну греха. Кровавый ритуал, полное посвящение себя тёмному колдовству не мешали народу Тэо-изгнанникам становиться тёмными магами. Обучение и ритуал навсегда оборачивало их во тьму. В обмен на собственную душу и жертвоприношения, ранее обездаренный получал могучую силу и тёмных змей-прислужников, обретал бессмертие и лишался способности любить. Их называли Тёмными Змееносцами. Они причиняли много вреда жизни обычным людям — убийства ради забавы, уничтожение урожаев и войны за территории, обретение мирян в рабство и многое другое. Но мир Тэо существовал благодаря волшебству, и получал сильную магическую подпитку от существования тёмных магов. Закон, что был озвучен самой Двуликой, никто не решался нарушить, а гласил он, что любое существо, наделённое магией, запрещено изгонять. Но и в законах богах бывают лазейки. Так, закон не запрещал убивать Змееносцев.
Раймон Манриоль родился с прекрасным даром. Свет его рук ослепил акушеров, всем сразу стало понятно — родился очень сильный волшебник. После рождения Раймона оставалось дождаться, когда он подрастёт, чтобы узнать, каков его дар. С детства Раймон увлекался травами и медициной, и тогда родители решили, что Раймон станет целителем. Во время обучения в академии высшего волшебства его дар внезапно стал давать сбои, а на среднем курсе и вовсе «заглох». Он не слышал вибраций болезней, не мог определить нездоровый орган, а вызубренного материала было недостаточно, чтобы стать лекарем. Бывшего медалиста с позором исключили за неуспеваемость, но ведущий его учитель не сомневался в силе дара мальчика и познакомил его с одним из профессоров алхимии.
Одного его взгляда на Раймона было достаточно.
— Конечно, какой он вам медик! — воскликнул он. — Он же алхимик, как вы могли не заметить столь редкий дар!
И профессор принял Раймона в свою академию.
Раймон не запоминал литературных стихов, но с двух раз мог запомнить сложную алхимическую формулу. Он не чувствовал больного органа, но мог синтезировать лекарство. Он так легко управлялся с колбами, что мог работать без защитных перчаток — ни одна капля не могла ускользнуть мимо, даже если бы Раймон переливал кислоту из колбы в колбу, стоя на голове.
Ему пророчили большое будущее. И Большое Будущее наступило раньше, чем он окончил академию — с синтезом вещества, способным приглушить силы тёмных Змееносцев. Залитое в особое устройство «заряженное» особым рунным ставом, который тоже вывел Раймон, оно издавало неслышимый никем, кроме тёмных магов, звук, впоследствии названный Белым Шумом. Звук имел свойства на время ослаблять магические силы магов и их фамильяров. Устройство и заправка для него были запатентованы, Белый Шум установили во всех городах. Теперь о прибытии Змееносца оповещала сигнализация, шум его ослаблял, а ослабевшего тёмного мага можно было убить саблей.
Всё было прекрасно в жизни Раймона: уважаемый пост, богатый дом со слугами, мировая известность и научное открытие. Но мало кто знал, что с годами работы в лаборатории его подкосила неизлечимая болезнь лёгких, вызванная взаимодействием с едким составляющим устройства Белого Шума, жена умерла, а сына и вовсе ждало изгнание.
Никто не ожидал, что сын одного из сильнейших архиволшебников родится таким. Полное отсутствие магической сил — редкость даже для будущего изгнанника, ведь в основном не-волшебники рождались с зачаточными способностями, которые невозможно было развить. После смерти Дианы, Раймон остался один с младенцем на руках, которого предстояло оторвать от сердца либо немедля, чего очень советовал ему Хорькинс, либо дождаться его шестнадцатилетия и изгнать после, как допускал закон.