Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Тетя вовсе этого не требовала. Она только, как и дядя, сердилась из-за моего испуга и терпеть не могла обмана.
Степанида осталась и прожила у нас девять лет. Друг бывал у нее уже открыто, но вообще особой честностью она никогда не отличалась. Такой дружбы, как с Никаноровной, у нашей семьи с ней не завязалось.
У тети с дядей скоро образовался круг близких знакомых. Кроме Короленок, с которыми установились не просто дружеские и близкие, но, можно сказать, тесные родственные отношения, тетя с дядей сблизились с Елпатьевскими. Он был прекрасный доктор, всегда лечивший и нас, и Короленок и, кроме того, писатель, далеко не лишенный таланта, хотя и не очень крупного. В Нижнем он поселился, тоже отбыв срок ссылки.
Потом шел Соловьев — председатель земской управы, человек очень неглупый и честный, но чрезвычайно осторожный. Дальше к тесному кругу наших друзей принадлежали дядины помощники по статистике, молодые люди, окончившие Московский университет или Тимирязевскую академию.
Все они, приезжая в Нижний, приходили знакомиться с дядей и получали от него не только указания по работе, но и всяческие житейские советы и приглашения почаще бывать у нас. Дядя умел так ободрить их, так приветливо и весело встретить, что они сразу чувствовали себя в чужом городе, как на родине, а в нашей семье, как в родном доме.
Тетя при всем своем сдержанном и замкнутом характере одной своей тихой, ласковой улыбкой ободряла людей больше, чем иной человек целой приветственной речью.
Я хорошо помню приезд почти каждого из дядиных статистиков.
Один из них, Ярослав Григорьевич Сипович, кавказец, окончивший Петровско-Разумовскую академию, приехал, когда дядя был на работе в уезде, а тетя ушла куда-то по делу. Дома оставались только тетя Маша и я.
Он оказался очень красивым молодым кавказцем, только с русыми волосами и серыми глазами. Пробыв четыре года в Москве в академии, он умудрился сохранить кавказскую непосредственность, соединенную с крайней юношеской застенчивостью. Мы с тетей употребили массу усилий, чтобы его ободрить, но это нам плохо удавалось, и он только еще больше смущался.
Мне кажется, если бы я была одна, я, несмотря на свою молодость, скорее сговорилась бы с ним. Но стоило мне взглянуть на тетю, я замечала насмешливые искорки в ее глазах, и мне приходилось думать только о том, чтобы самой не рассмеяться. Ничего смешного в нем не было, разве что некоторые неправильности языка.
— Хорошо ли доехали из Москвы? — приветливо спрашивала тетя.
— Ничэго, харашо. Только в вагоне все были набиты битками.
Я не смотрела на тетю Машу и надеялась, что она не заметила этой обмолвки.
Но она, конечно, отметила ее, и долгое время мы с ней не могли заговорить об этом милом юноше, чтобы не вспомнить, как он ехал в вагоне, где все были набиты битками.
Слава Богу, сам он не заметил своей обмолвки и скоро стал, как и все, чувствовать себя у нас, как дома. Я до сих пор отчетливо помню слегка гортанные звуки его голоса и мягкие, немного кошачьи движения.
К несчастью, он вывез с Кавказа не только гортанный голос, но и кавказскую лихорадку, которая в несколько лет скосила этого милого, привлекательного юношу.
Совершенно другое впечатление производил могучий сибиряк В., точно вытесанный целиком из сибирской сосны не слишком умелым сибирским плотником. Он подкупал всех своим неисчерпаемым добродушием и прекрасным умением петь сибирские песни.
В особенности неподражаемо пел он свою любимую песню:
 Раз сибирский генерал
 Станового распекал…
При ее звуках мне невольно вспоминается мощная фигура этого простодушного сибиряка.
Дядя считал наиболее ценным помощником маленького сухощавого петровца Осипа Эдуардовича Шмидта. Ему он передал заведывание статистическим бюро, когда сам уехал в Петербург.
Осип Эдуардович при чрезвычайно маленьком росте и худобе отличался огромным носом. Дядя говорил, что, если Осипа Эдуардовича куда-нибудь приглашали, то нос его приходил накануне.
 
При этом Шмидт был крайне щепетильным и обидчивым. В особенности обижало его, когда по рассеянности путали его имя и вместо Осипа Эдуардовича, называли Эдуардом Осиповичем. Один молодой присяжный поверенный именно так и нажил себе в нем непримиримого врага. Шмидт в отместку неизменно и подчеркнуто называл его Робертом Георгиевичем вместо Георгия Робертовича, думая, что наносит ему тем тяжкую обиду.
Одно из самых ярких воспоминаний оставил во мне дядин сотрудник К., несколько более взрослый, чем вся эта молодежь. Он тоже окончил Петровскую академию, но раньше. Будучи убежденным толстовцем, после окончания академии вместе со своим другом, тоже толстовцем, он поселился на Кавказе, чтобы жить трудами своих рук.
Этот друг, по отзывам всех, знавших его, был человеком чрезвычайно честным и требовательным к себе. Несколькими годами ранее он встретился с женщиной, так поразившей его, что, несмотря на свое искреннее толстовство, он без памяти влюбился. И хотя женщина была замужем и имела сына, он увез ее от мужа и стал жить с ней вместе.
Судьбе было угодно заставить К. испытать ту же участь. Поселившись вместе со своим другом и его женой, он точно так же беззаветно влюбился в эту женщину, и тоже, несмотря на искреннюю дружбу с ее мужем, не смог противостоять соблазну, и увез от него жену, как тот, в свою очередь, увез ее от ее первого мужа.
Дяде рекомендовали К. как прекрасного работника, ищущего в данное время работу. Дядя пригласил его. Не помню как, но его романтическая история предшествовала появлению его в Нижнем.
Там жил тогда сын его жены от первого брака, студент, высланный в Нижний из Москвы.
Легко себе представить, с каким интересом мы, женская молодежь, ждали появления в Нижнем этой романтической пары.
При первом взгляде на К., каждый поручился бы, что это воплощенная честность и прямодушие.
Со смуглого, покрытого несходящим кавказским загаром лица, смотрели такие младенчески ясные голубые глаза, каких мне никогда больше не случилось увидеть на мужском лице.
Всякий, без малейшего колебания, вверил бы ему самое свое драгоценное сокровище. И действительно, во всех случаях, кроме того, о котором я упомянула, он бы не ошибся.
Как работник он тоже оказался безукоризненным.
Надо сознаться, нас это интересовало гораздо меньше. Но вот «Кавказская Тамара», завлекшая в свои сети трех серьезных и глубоко порядочных мужчин, заинтриговала нас исключительно.
Впервые встретившись с нею, мы были просто чрезвычайно изумлены.
Представьте себе немолодую женщину, одетую, как одевались тогда мещанки, в гладкую ситцевую юбку и широкую ситцевую кофту, с жидкими волосами, причесанными гладко на пробор, с небольшими серыми глазами и незначительными чертами лица. При встрече с ней никому бы и в голову не пришел вопрос, красива ли она.
Прошло несколько месяцев, прежде чем ее тайна немного приоткрылась.
Она ждала ребенка. По законам того времени, с кем бы женщина ни жила, пусть и совершенно открыто, родившийся у нее ребенок записывался за ее законным мужем.
Этого ни она, ни ее фактический муж, ни в коем случае допустить не хотели.
И вот, что они придумали.
Когда подошел срок, она попросила мужа уйти из дома и не возвращаться до тех пор, пока она не выставит на окно свечу.
Наступили роды. Она проделала все совершенно одна. Затем она вымылась, вымыла ребенка, убрала квартиру, даже вымыла пол. Запеленала ребенка, положила в корзиночку и вынесла на крыльцо. Только после этого она поставила свечу на окно.
Вернувшийся муж пошел в полицию и заявил, что ему подкинули ребенка. Он желает взять его и законно усыновить.
Явился полицейский, вошел в квартиру, где, конечно, ничего подозрительного не заметил, и тут же составил акт. Новорожденный младенец, девочка, был узаконен, как дочь своего приемного отца, получив его фамилию.