Осьмушка

А Ёна ответа и не ждёт. Как будто чернявый давно и крепко уверен, что Резак-то ни в чём не хуже – орка ли, человека.
* * *
После мытья Ковалю захорошело; сидит себе с кружкой варёного чаю в руках, сушит свои длинные волосы, сбитые плотными жгутами. Кожа красная – оттёртая аж до скрипа. И пахнет от него берёзовым дёгтем да полынным листом, и взгляд снова совсем прежний.
–Я бы хотел положить камень, туда, где мы зарыли… ну, остаток. И на камне написал бы: «теперь отдохнёшь»,– говорит конопатый и вдруг краснеет ещё жарче прежнего, будто застеснялся.– Но раз уж мы сейчас постарались особо не следить… А ещё я бы там, наверное, посадил дерево. И чтоб вокруг лиловые колокольцы.
–Умно придумано,– хвалит Марр.– Мертваря ты, конечно, успокоил ещё даже лучше, чем прежних двух. Но чтоб сверху камнем прижать и в земле корнями опутать – это очень умно.
–Нет,– Коваль улыбается совсем смущённо.– Я не поэтому.
–Положи камень,– кивает Тис.– Хотя бы и без надписи. Дерево я не знаю, какое там приживётся, разве что берёзку маленькую, отчего не попробовать. Положи там свой камень, хаану, чтоб на сердце его не таскать.
Пенни не может разобрать – то ли это невероятно глупо, то ли невыносимо здорово – и зажмуривается, подступило что-то к глазам.
–Трёх воров мы без всякого знака притопили в болоте,– рассуждает Дэй, почесав шею.– А про этого мы даже знать не знаем, что за человек был.
–Верно говоришь: «Мы не знаем»,– говорит орчий старшак строго.– Воров мы знаем. Памяти по себе они оставили достаточно. Дела их знаем. Имена знаем, документы нашли. Резак на своей шкуре метки их носит. И не только у тебя, Дэй, теперь новые ботинки. Хватит с них. А от мертваря от парнишки ни словца ни осталось, ни бирки жестяной. Понимай разницу.
* * *
После ничем не примечательного дежурства на кошачьем посту Пенни засыпает быстро, но беспокойный сон не даёт ей хорошего отдыха.
Вот по правую руку – топкий озёрный берег, полускрытый туманом, а сразу по левую – высокий забор в облезшей голубой краске. Небо над головой равномерно бледное, ни луны, ни солнца, и вовсе не разобрать, в какую сторону теперь надо идти.
Потом является мертварь. Не тот, которого отпустил Коваль – Пенни почему-то знает, что это то ли Дэвис, то ли Атт, то ли кто-то из царевичей, хотя и не может толком рассмотреть.
Совершенно ясно, что нужно развернуться и бежать, ведь она не Коваль, в одиночку ей ни за что не справиться.
Совершенно ясно, что нужно драться, ведь иначе бежать придётся всю оставшуюся жизнь.
Вдоль забора кивает узкими листьями полынь, а на самом верху облупившихся досок сидит косоглазый Дурак, лижет лапку, намывает себе за ухом. Это странно, ведь кошки мертварей не терпят.
Да это вовсе и не мертварь, а Дрызгино птичье пугало в старой рванине: пустые рукава чуть шевелятся на ветерке. Дрызга зовёт это пугало Опудалом и велит, что ни день, переносить его на новое место, но с чего это взбрело поставить его именно сюда…
Опудало поворачивает голову, глядит тёмными дырами на месте глаз, и поблёскивают в безгубом рту ровные настоящие зубы.
–Ох дерьмо,– произносит Пенни, вынырнув из дурацкого сонного морока.
–Резак, вставай, всё на свете проспишь,– звенит от входа Ржавкин голос.
–Нынче такой праздник, которого ждали и не ждали!– а это Ёна.
–Иду, иду, черти,– ворчит Пенни, одеваясь.– Всё равно доспать не дадите…
* * *
Какой бы там ни настал внезапный праздник, а утро всё-таки ждёт некоторых неотложных дел, требующих уединения. Хотя бы отлить сбегать.
Умывшись и наскоро забрав в хвост нечёсанные волосы, Пенни идёт ко всему честному сборищу. Слышен смех, и похоже, что все говорят враз, но голос Штыря хорошо слыхать среди остальных:
–Колода я безнюхая! Валенок!!
Пенелопа не совсем уверена, что такое «валенок» – то ли пень, то ли какая-то тёплая одежда, но некоторые костлявые иногда друг дружку чихвостят этим словом в знак досадной несообразительности обзываемого. Только по голосу непохоже, чтобы старшак огорчался. Да что же это у них там произошло?
Никто не спешит заниматься делами, орки и люди знай галдят, толкаются, посмеиваются растерянно. На рыбарку Хильду, босую, в подкатанных старых портках и футболке, завязанной узлом под грудью, глядят почти так, как вчера на Коваля: будто она невесть какое чудо сотворила. Что бы там ни было, теперь небось ещё хуже зазнается…
Белобрысый Марр, маленький убийца, целует Хильду в щёку и говорит, что прежде старался ни в чём не перечить этой царь-женщине, а теперь и тем более не заведёт такой привычки. Хильда треплет Марра по белым косам:
–Сам ты царь. Чучело ты моё.
–Конечно, была у меня надежда, что маляшечку в животу я всё же сам носить буду,– уточняет Марр.– Я орк, нам это лечге…
Оп-па. Вот это новости.
Хильда бессовестно ржёт, закинув голову, Магда Ларссон кашляет, как будто чем-то подавилась, а Шарлотка, сидя у Штыря на руках, сосредоточенно жуёт одну из его косиц.
–Ты прав, Маррина,– произносит Череп.– Если бы так было возможно, мне было бы совсем спокойно. Горхат Нэннэ, полвека считай смертью прозанимавшись, под седые годы хоть довелось жизни понюхать… Ждать не ждал, а дождался. Ай, дочка…
Череп рычит медведем, загребает в охапку обеих-двух Марра с Хильдой, да так, что приподнимает их от земли.
* * *
Под вечер ожидается настоящий праздник в Хильдину честь, а пока что пора дела всякие переделать, каких всё-таки во всякий день бывает полно: отстирать грязное, собрать пригодное в пищу, проведать все здешние места. Эта стоянка, конечно, будет покороче Мясной, но всё-таки и здесь следует заново обжиться.
А ещё костлявые ломают головы, чем бы таким рыбарку обрадовать, что бы ей подарить. Задачка из хитрых, потому что легконогий клан мало чем владеет сверх необходимого.
Пенни и вовсе не собирается Хильде ничего дарить. Вот ещё. Да, на дне заплечника, завёрнутые в одинокий носок, лежат дивные украшения – подарок Нима, и вряд ли Пенни когда-нибудь отважится их хотя бы примерить, не то что продать или подарить.
Эти вещи приятно просто держать в руках и любоваться. Приятно и в то же время грустно… и ещё злит, что воры вообще посмели к ним прикоснуться своими лапами. Все эти браслеты, особенно тот, с молочно-белыми камушками, и густое ожерелье – они теперь даже больше, чем памятка: они игра. Вот например, можно взять в руку светло блестящую красоту и нарочно подумать: «За тебя я могу получить целую кучу денег». И тут же почувствуешь нерушимо: «Нет, ни за какое бабло я тебя не продам. Ведь ты принадлежала волшебному Ниму, и он тебя мне подарил, хотя и не должен был – я хотела вернуть…»
И это так приятно, как ласковый тёплый ливень после одуряющей сухой жары. Разве Хильда поймёт!