Летние истории
Если она считает себя гетеросексуальным мужчиной, значит, меня воспринимает как человека противоположного пола, пусть мое тело ее и не интересует. Тогда есть ли разница с тем, когда в женскую баню входит обычный мужчина? Я погрузилась в воду до подбородка и искоса глянула на стриженую. Раздражение внутри меня все нарастало и нарастало. Эти двое ведут себя как разнополая пара. В общей бане их появление не вызвало бы вопросов, но разве не странно, что они так спокойно расположились в зале, предназначенном только для женщин?
Мне хотелось поговорить об этом со стриженой. Дело это, конечно, деликатное, и я не знала, как она отреагирует. Кто угодно подтвердил бы, что затевать подобный разговор — идиотская идея. Но, сколько себя помню, мне всегда было трудно удержаться от вопросов, когда что-то меня сильно волновало. Случается такое нечасто и на отношения с окружающими почти не влияет. Но так уж я устроена. Например, когда я еще училась в начальной школе, в поезд, в котором мы ехали, зашла группа людей из какой-то новой религиозной организации. Ласково улыбаясь, они завели разговоры об истине и о Боге, и я тут же вступила с ними в жаркий спор (впрочем, ничего доказать не смогла — они продолжали улыбаться, разве что жалостливее). А в старшей школе я как-то оказалась на площади, где выступали ультраправые, и, выслушав все речи с начала и до конца, стала задавать вопросы и указывать на многочисленные противоречия. Тогда они попытались завербовать меня как многообещающий кадр.
Интересно, а что будет, если сейчас я возьму и заговорю со стриженой… Опустившись в воду еще глубже, чуть ли не до кончика носа, я попыталась представить себе развитие событий. «Извините за беспокойство, но мне страшно любопытно… вы ведь мужчина, да?» — «Что ты сказала?! Готовься к смерти, дура!»
Нет-нет, конечно, все будет не так. Мы же не в Осаке, да и не всякий парень с накачанным телом и жестким взглядом готов снести тебе голову. Это все мои домыслы и предрассудки. К тому же нельзя начинать разговор подобной фразой. А как обратиться к стриженой так, чтобы и не обидеть, и подвести к ответу на волнующий меня вопрос? Сосредоточив все внимание, я нетерпеливо терла мысль о мысль, как древний человек — деревянные палочки, дожидаясь, пока появится легкая струйка дыма. Допустив, что стриженая — приличный человек, я стала разрабатывать сценарий, как я ей что-нибудь скажу, она возразит, я начну доказывать обратное, и завяжется разговор… пока не заметила, что она время от времени поглядывает в мою сторону.
Ей-то что от меня нужно? Может, разозлилась, что я ее рассматриваю, и собралась меня побить? Я лихорадочно думала, не в силах отвести глаз. И вдруг уловила нечто помимо ее взгляда, нечто внутри нее. Это был сгусток каких-то чувств, вроде смеси волнения с раздражением. Мне показалось, будто этот сгусток неотрывно следит за мной. Блондинка что-то сказала, стриженая рассмеялась, повернувшись к ней, и стоило мне увидеть это лицо в профиль, как в голове отчетливо прозвучал голос: «Неужели Ямагу?»
Ямагу. Полная фамилия — Ямагути, а имя… как ее… да, Тика. Тика Ямагути. Но обычно ее называли Ямагу. Мы учились в одном классе начальной школы и некоторое время даже дружили. Не то чтобы лидер, но довольно популярная девочка. У ее мамы была кондитерская у моста через канал. Бывало, мы заваливались туда всей школьной компанией, и нас всякий раз угощали чем-нибудь вкусненьким. Стоило открыть дверь, как тебя охватывал сладкий аромат. Пару раз, дождавшись, пока взрослые уйдут, мы пробирались на кухню. Там громоздились горы сверкающих венчиков, форм для тортов и пирожных, лопаток, а в больших мисках волнами покачивалась белая или светло-желтая кремовая масса. Однажды, когда мы с Ямагу остались на этой кухне вдвоем, она лукаво прищурилась, давая понять, что это будет нашим с ней маленьким секретом, обмакнула палец в эту густую массу и дала мне его облизать. Стриглась Ямагу всегда коротко. К шестому классу [2] она уже была такой сильной, что заняла первое место на школьных соревнованиях по армрестлингу. У нее были густые брови и четкие, точеные черты лица. Когда она улыбалась или смеялась, верхняя губа задиралась к самому носу.
— Ты что здесь делаешь? — вырвалось у меня, и Ямагу в ответ поиграла мускулами плеч.
Один взгляд на ее лицо — и все вокруг окутал аромат заварного крема. Мы стоим вдвоем на кухне и заглядываем в большую миску. Но на глаз не понять, какое оно там на ощупь, мягкое или плотное. Палец Ямагу медленно погружается в миску… По языку разливается такой знакомый вкус. Ямагу молча смотрела на меня.
— Так ты, получается, теперь парень? Я не знала… — попробовала продолжить разговор я.
Она ничего не ответила, только напрягла бицепсы. Но эти бугры тотчас рассыпаются на маленькие шарики, будто комочки теста, и падают, на лету превращаясь в крошечных человечков. Человечки бегут по воде, скользят по плитке, с радостными криками катаются туда-сюда по голым телам. Сама же Ямагу, замотав перекладину подолом футболки, крутит на ней бесчисленные сальто.
Я поднимаю одного из человечков, вылупившихся из мускулов Ямагу, за шею и, щекоча пальцем, отчитываю: «Эта баня не для вас!» Но человечкам все равно. Они с радостным смехом кричат: «Женщин не существует!» — и бросаются от меня врассыпную, нараспев повторяя эту фразу вновь и вновь… А потом снова собираются вместе и окружают меня живым кольцом. Один из них показывает пальцем в потолок. Все мы поднимаем головы. Над нами раскинулось ночное небо, как когда-то над летним школьным лагерем. Мы не можем отвести глаз от бесчисленных мерцающих звезд, только восхищенно перекрикиваемся: никогда, никогда раньше мы такого не видели! Кто-то из человечков ковыряет лопаткой землю. Наш Куро умер. Куро, который жил на школьном дворе. Мы выкопали яму и положили туда Куро — его шерсть, морда, лапы были будто каменные. С каждым движением лопатки, засыпавшей его землей, он уходит от нас далеко-далеко, скрывается за горизонтом. Мы плачем, плачем долго. Слезы переходят в икоту. Вот один стоит на озаренной солнцем площадке между этажами и говорит что-то смешное. Пародируя, что-то вспоминая, и мы хохочем и не можем остановиться. Бейджик валится с груди, буквы мелом исчезают с доски… «Послушай, это важно, — говорит мне один из человечков. — Их не существует. Ни женщин, ни мужчин, ничего такого». Я вглядываюсь в человечков, их лица кажутся мне знакомыми, но кто они, в этом освещении не разберешь. Я прищуриваюсь, но тут кто-то меня окликает, и я вижу недоуменные глаза Макико. Стриженая и блондинка исчезли. А ванны и душевые вновь наполнились людьми.
Сегодня мама попросила меня съездить в «Мидзуною». После этого я собиралась сразу домой, но решила сначала на минутку спуститься на первый этаж. Там до сих пор стоят всякие штуки, с которыми я играла давным-давно, когда приходила сюда с мамой. Прямо воспоминания накатили. И Робокон [3] тоже на месте. Тот самый, да не тот. Тогда он был огромный, а сейчас кажется таким маленьким, даже удивительно.
Как-то в детстве я в него залезла. Им можно управлять изнутри — если бросить туда монетку, он пищит и начинает двигаться. Там, где глаза, у него на самом деле окошки, поэтому изнутри мне было видно маму. Но снаружи они непрозрачные, просто черные, так что она меня видеть не могла. Это было так необычно. Мама видит перед собой Робокона. Для нее это только Робокон, и все. А на самом деле там, внутри, сижу я. Потом я вылезла, но это странное чувство оставалось до конца дня.
Мои руки двигаются. И ноги тоже. Я не понимаю, как ими двигать, но как-то ведь это получается. Это тоже странно. Как будто меня непонятной силой забросило внутрь моего тела, я еще не успела понять, где я, а это самое тело вокруг меня уже начинает изменяться — так быстро, что я не успеваю за ним уследить. Я бы хотела вообще этого не замечать. Но тело все меняется и меняется. Откуда-то во мне появилась темнота, тяжелая темнота, она наполняет мои глаза, и я не хочу их открывать, не хочу ничего видеть. На них словно что-то давит. Я боюсь, что однажды не смогу их открыть.
