Летние истории
Разобьет, успела подумать я, и тут из глаз девочки хлынули слезы. Настоящим фонтаном, как в комиксах. Продолжая рыдать, она с силой ударила яйцом себе по лбу.
Раздался неожиданный хлюпающий звук, по стенам брызнул желток. Мидорико отчаянно терла голову, пока волосы не склеились. Из них торчали осколки скорлупы, желток стекал по ушам и капал на пол. Рыдая, Мидорико потянулась за вторым яйцом. По щекам ее катились крупные слезы.
— Зачем, — отрывисто начала она, — зачем тебе эта операция… — С этими словами Мидорико разбила второе яйцо себе о голову. Белок и желток, смешиваясь, потекли по лбу, но девочка даже не пыталась вытереть лицо, а взяла в руку следующее яйцо. — Ну если это из-за того, что ты родила меня, так и что теперь… Зачем теперь?! — негромко воскликнула Мидорико, глядя матери в лицо. — Это же… это же больно… — И она стукнула себя по макушке очередным яйцом, еще яростней, чем прежде. — Я за тебя беспокоюсь, мама, но я… я не понимаю, и ты мне ничего не рассказываешь, а я тебя люблю, но не хочу быть как ты… нет, я не это хотела сказать. — Мидорико сделала вдох и продолжила: — Я так хочу скорее начать зарабатывать, чтобы у тебя были деньги, чтобы ты могла жить нормально, чтобы… Но мне страшно, я ничего не понимаю, у меня болят глаза, на них что-то давит… Почему я должна взрослеть? Это так тяжело… Может, лучше было бы мне вообще не рождаться? Может, лучше бы вообще никто не рождался? Тогда ничего бы не было, ничего! — выкрикнула она сквозь слезы и, взяв в обе руки по яйцу, расколотила их о голову.
На пол посыпалась скорлупа, к вороту футболки Мидорико пристал белок, на груди и плечах расплылись пятна желтка. Стоя посреди кухни, с ног до головы измазанная в яйце, Мидорико рыдала так, как я не слышала за всю свою жизнь.
Макико молча наблюдала за ней. И вдруг вздрогнула, будто пришла в себя, позвала ее:
— Мидорико!
Она взяла девочку за перепачканные плечи. Но та дернула плечами, и руки матери повисли в воздухе. Она смотрела на дочь, в мокрых яичных пятнах, и не могла ни дотронуться до нее, ни даже шагнуть к ней ближе. А потом тоже взяла из упаковки яйцо и стукнула им по собственной голове. Только, видимо, не под тем углом — яйцо не раскололось, а упало и покатилось по полу, и Макико пришлось его ловить. Когда яйцо наконец остановилось, она опустилась рядом с ним на четвереньки, расколола его головой и принялась тереться лбом о пол, залитый яичной массой. Когда все ее лицо было перемазано в желтке и осколках скорлупы, Макико поднялась на ноги, подошла к дочери, взяла еще одно яйцо и разбила о свой лоб. Мидорико стояла с широко распахнутыми глазами, из которых все еще текли слезы. Она тоже взяла яйцо и с размаху впечатала его себе в висок. По лицу девочки и по кухонному гарнитуру потекло блестящее месиво, посыпалась скорлупа, а Макико тем временем достала из упаковки два последних яйца и разбила их о свою голову одно за другим. Вся мокрая, она повернулась ко мне и спросила:
— У тебя есть еще яйца?
— Ну, вообще в холодильнике есть… — отозвалась я.
Открыв холодильник, моя сестра вытащила из дверцы оставшиеся яйца и продолжила расправляться с ними тем же способом. В свете ламп головы обеих сверкали белым. Под ногами трещала скорлупа. По полу расплывалась вязкая лужа из прозрачных белков и золотистых желтков.
— Мидорико, о какой правде ты говоришь? Какую правду ты хочешь знать? — тихо спросила Макико у съежившейся возле раковины дочери.
Но Мидорико продолжала плакать и только мотала головой. Яйца стекали по лицам, плечам и одежде обеих, застывая там, где им удалось удержаться. Мидорико удалось выдавить лишь почти неслышное:
— Правду…
Макико покачала головой.
— Мидорико, дочь, послушай меня… — все так же негромко проговорила она, — ты, наверное, думаешь, что всегда и везде обязательно есть правда. Да мы все так думаем… нам хочется верить, что в любой ситуации можно найти правду — абсолютную, настоящую. Но знаешь, бывает и так, что нет никакой правды. Вот просто нет, и все тут… — И добавила что-то неразборчиво.
Мидорико замотала головой, подняв взгляд на мать.
— Нет, нет, ты не понимаешь, — повторяла она. — Все это, все это, все…
Тут она повалилась ничком на пол и снова зашлась в бессильных рыданиях. Макико присела рядом. Запустив ладонь в волосы Мидорико, она попыталась отчистить их от яиц. Несколько раз бережно убрала ее непослушные пряди за уши, чтобы не мешали. А потом просто замерла рядом с дочерью, ничего не говоря, только поглаживая ее по спине, и сидела так еще долго.
Мама сказала, что в августе, когда у меня будут летние каникулы, она может взять на работе пару выходных, и мы поедем к тете Нацу! Я еще ни разу не была в Токио, так что в принципе я не против. Да что там, честно говоря, я просто в восторге! Первый раз поеду куда-то на синкансэне [6]… и еще встречусь с тетей Нацу, мы же с ней сто лет не виделись!
Вчера я проснулась посреди ночи от маминого голоса. Она снова разговаривала во сне. Я прислушалась — думала, она скажет что-нибудь смешное. Но она закричала: «ПРИНЕСИТЕ ПИВА, ПОЖАЛУЙСТА!» Я сначала удивилась, а потом почему-то слезы накатили, и я так и не смогла больше уснуть. Когда кто-то страдает, неважно кто, это всегда очень грустно. Вот бы никому больше не приходилось страдать, вообще никому на этом свете… Мне так жалко маму. На самом деле мне всегда было ее жалко.
Когда сестра с племянницей наконец уснули, я открыла рюкзак Мидорико и вытащила оттуда блокнот — тот, что побольше. Включила лампу на кухне над раковиной, встала там и принялась за чтение. Записей в блокноте было много, а кое-где между ними попадались и рисунки, составленные из маленьких прямоугольничков и квадратиков. Под сероватым, неярким светом маленькой лампы иероглифы в блокноте слегка подрагивали — по крайней мере, мне так казалось. Но чем больше я вглядывалась в них, тем сложнее было понять: это у меня дрожит в глазах или мерцает свет, падающий на страницы блокнота. Я простояла так минут двадцать и, дойдя до конца, перечитала все еще раз, с самой первой записи. Потом вернулась в комнату и убрала блокнот обратно в рюкзак.
С фейерверками у нас так и не сложилось. На следующее утро мои гостьи уехали обратно в Осаку.
— Может, останетесь у меня до завтра? — предложила я на всякий случай, но Макико, как я и думала, отказалась:
— Нет, не получится… мне сегодня вечером на работу.
Немного подумав, сестра повернулась к Мидорико.
— А ты? — спросила она. — Если хочешь, можешь побыть тут еще. У тебя же каникулы.
Но Мидорико сказала, что поедет домой вместе с ней.
Пока они собирали вещи, я смотрела в окно. На парковке стояли те же машины, что обычно. Вдаль тянулась гладко-серая дорога, прямая как стрела. Я вспомнила, как позавчера по ней шла Мидорико. Да, точно, возвращалась с прогулки, придерживая сумочку на поясе, а я наблюдала за ней из этого самого окна. Как она шла прямо сюда, не сворачивая. Ноги тоненькие, как палочки. Мне вдруг подумалось, что я часто буду вспоминать эту вроде бы ничем не примечательную картину. Мы все еще были здесь, втроем — Мидорико, Макико и я, — но и это уже казалось мне воспоминанием. Я отвернулась от окна и увидела, что Мидорико сражается со своими волосами, безуспешно пытаясь завязать их в аккуратный хвост.
— Что ж ты не попросишь Маки тебе помочь? — удивилась я, но Мидорико, еще сильнее стиснув в зубах черную резинку, промычала, что должна научиться делать это сама.
Я взяла дорожную сумку Макико, Мидорико надела рюкзак, и мы спустились вниз. На улице стояла жара, такая же, как двумя днями раньше, когда я вела сестру с племянницей к себе домой. Минуя прохожих, прокладывая себе дорогу сквозь знойный, тяжелый воздух и звуки утреннего города, мы добрались до станции, а там, уже окончательно вспотевшие, сели на электричку. Одна пересадка — и вот он, Токийский вокзал.
