Летние истории

— Ну ладно… но все же сходила бы ты в душ, — сказала я наконец. — А кстати! Мы тут с Мидорико ходили в магазин и прикупили фейерверков. Может, запустим их сегодня втроем, пока вы не уехали обратно в Осаку?
Макико все так же лежала, уткнувшись в кресло-мешок, и только дернула головой и что-то промычала в знак того, что слушает.
Ее тощие вытянутые ноги напоминали одноразовые палочки для еды. На большом пальце колготки порвались, и оттуда до лодыжки тянулась стрелка. Сквозь тонкий капрон просвечивали пятки, растрескавшиеся, как черствые булочки. Икры — кожа да кости, точно две вяленые рыбины.
Мидорико, до сих пор наблюдавшая за нами, оставила электронный словарь на столе и ушла на кухню. Не включая там света, она встала возле раковины и обернулась к нам. Я пошла за ней и встала рядом, чтобы видеть то же, что и она.
Окинув комнату взглядом, я ничего особенно странного не заметила. Все как всегда: шкафы с книгами, в дальнем правом углу — небольшой стол. Немного левее окно, задернутое занавесками. Эти занавески я не меняла ни разу с тех пор, как въехала в эту квартиру, и они уже давно выгорели на солнце, но благодаря кремовому цвету это не бросалось в глаза. А под окном, в кресле-мешке, ничком лежала Макико, неподвижная, будто приросшая к нему всем телом. На экране телевизора что-то беззвучно двигалось и мелькало.
Через некоторое время Макико уперлась ладонями в ковер и приподнялась, встав на четвереньки. Словно больной после тяжелой операции, она несколько раз сосредоточенно повернула голову влево и вправо. Потом шумно выдохнула — получилось похоже на стон — и, выпрямляясь по чуть-чуть, как в замедленном кино, поднялась на ноги. Наши взгляды встретились. Выражение ее лица показалось мне несколько более осмысленным. Чуть сощурившись, Макико разглядывала меня. Потом с заметным усилием, вдавливая ступни в пол, сделала несколько неуклюжих шагов в нашу сторону и остановилась на границе с кухней. Привалившись к стене, она принялась тереть лоб растопыренной пятерней, а затем обратилась к Мидорико: «Слушай, дочь…» — таким голосом, что я поразилась: это сколько же надо выпить.
Никогда — мы с ней долгое время жили вместе, да и пивные посиделки время от времени устраивали, — но она никогда, ни единого раза не напивалась вдрызг. А что, если она пьет уже давно? Что, если дочь к этому привыкла? Я вдруг представила себе совершенно отчетливо, как пьяная в хлам Макико падает на пол прямо в прихожей и еле ворочающимся языком жалуется оцепеневшей Мидорико… С учетом ее состояния допрашивать Макико сейчас все равно было бы бесполезно.
У моих ног стояло ведро, которое я собиралась взять с собой, когда мы пойдем запускать фейерверки. Самое обычное ведро — синее, пластиковое. Интересно, откуда оно вообще у меня взялось? Наверняка я сама купила его в каком-нибудь магазине типа «Все по 100 иен», но вряд ли хоть раз использовала — оно выглядело абсолютно новым. Чем дольше я его рассматривала, тем причудливее, тем необычнее делались его очертания. Как странно… Ведро будто бы перестало быть ведром, и я уже не понимала, что это за предмет. Так бывает, когда долго вчитываешься в какое-нибудь слово, и оно теряет смысл. Но с предметами у меня подобного не возникало. Я посмотрела на фейерверки, сложенные рядом. Нет, это однозначно были фейерверки. Отличная новость! Я вижу фейерверки и знаю, что это именно они. Чтобы удостовериться, что с остальными вещами тоже не произошло никаких метаморфоз, я стала обводить взглядом кухню — но тут Макико как раз заговорила.
— Не хочешь со мной разговаривать, да? — приблизившись к Мидорико, выплюнула она. — Ну и пожалуйста. Я переживу.
В голосе сестры звучала ярость.
— Стоишь тут с таким видом, будто ты в этом мире одна-одинешенька. Сама себя родила, сама себя вырастила!
Подобные реплики я, пожалуй, слышала только в старых мелодрамах. Но Макико не остановилась и на этом.
— Думаешь, меня это расстроит? Ничего подобного! Мне отлично! Просто отлично!
Но отлично ей явно не было. Отвернувшись от матери, Мидорико сверлила взглядом сухой металл мойки. Я мысленно вздохнула: девочке не позавидуешь. Макико придвинулась к дочери и заглянула ей в лицо, хотя та упорно отворачивалась.
 
— Ты… — проговорила Макико, — ты никогда меня не слушаешь. Держишь меня за дуру. Но ничего, можешь продолжать в том же духе.
Девочка попыталась вывернуться, но Макико еще не договорила:
— Если ты так не хочешь со мной разговаривать, если ты не можешь со мной разговаривать, никаких проблем! Ты же так носишься всегда с этим блокнотом! Если у тебя есть что мне сказать — возьми и напиши! Это у тебя отлично получается! Мы можем так переписываться целую вечность! — Макико перешла на крик. — Пока я не умру или пока ты не умрешь!
Мидорико только вжала голову в плечи.
— Ты до каких пор собираешься так себя вести? Я…
С этими словами Макико попыталась схватить дочь за локоть, но та с силой выдернула руку и по инерции угодила ею матери в лицо, ткнув пальцами прямо в глаза.
— Ай! — пронзительно вскрикнула Макико, закрывая лицо руками.
Из глаз у нее потекли слезы. Она заморгала, принялась тереть глаза пальцами, но те никак не желали открываться. Слезы одна за другой катились по щекам, оставляя влажные дорожки, чуть поблескивающие в полумраке кухни. Крепко сжав опущенную руку в кулак и стиснув губы, Мидорико смотрела на мать.
Кажется, я поняла: им обеим сейчас не хватает слов. Я была так близко, я могла бы вмешаться — но мне тоже катастрофически не хватало слов, и оставалось только повторять про себя: «Не хватает, не хватает, не хватает…» Мне нечего было им сказать. На кухне темно; из мусорного ведра пахнет объедками, думала я, пытаясь собрать хоть какую-то цепочку из слов, чтобы не растерять их совсем. Одновременно я наблюдала за Мидорико. Девочка смотрела в пустоту, мышцы лица напряглись — видимо, она сжимала не только губы, но и зубы. Я перевела взгляд на сестру. Макико стояла, опустив голову, и время от времени постанывала, все так же прикрывая глаза руками. Моя рука потянулась к выключателю.
Раздался щелчок, лампа несколько раз мигнула, и кухню озарил свет. Все вокруг обрело четкость. Я будто заново увидела и себя, и Макико с Мидорико, которые вместе со мной стояли на тесном пятачке возле раковины.
За десять лет я так привыкла к этой кухне, что воспринимала ее как продолжение собственного тела. Но сейчас она показалась мне чужой. Я вдруг заметила, какая она обшарпанная. В белом свете люминесцентных ламп, равномерно заливающем каждый уголок, было отчетливо видно, как Макико щурит покрасневшие глаза. Мидорико неотрывно смотрела на шею матери, прижимая к бедрам стиснутые кулаки. Вдруг она сделала шумный вдох и в следующий момент… заговорила.
— Мама, — сказала она.
Да, изо рта у нее действительно вылетел этот сгусток звуков и смыслов, складывающийся в слово «мама». Я обернулась.
— Мама, — повторила Мидорико громко, хотя Макико стояла буквально в шаге от нее, в изумлении глядя на дочь.
Сжатые кулаки девочки мелко дрожали. Она была так напряжена, что казалось, стоит к ней прикоснуться и она взорвется.
— Мама, — с усилием проговорила девочка, — расскажи мне правду.
Каждое слово давалось ей с трудом. Она тяжело дышала, так что плечи с каждым вдохом вздымались вверх. Потом громко сглотнула, словно пытаясь пропихнуть обратно подкатившие к горлу слова.
— Расскажи правду, — повторила она снова, на этот раз уже тихим, еле различимым голосом.
Макико шумно вздохнула и залилась нарочитым смехом.
— Ох, умора… Какая еще правда? Ты о чем вообще, дочь? — Театрально покачав головой, она повернулась ко мне: — Нацуко, ты слышала? Какую такую ей надо правду? Ничего не понимаю! Может, переведешь?
Макико изо всех сил выдавливала смех. Это была ошибка — пытаться превратить свои и чужие переживания в комедию, — но я этого не сказала. Мидорико стояла молча, глядя в пол. Ее плечи все резче поднимались с каждым вдохом и опускались с выдохом. Сейчас заплачет, подумала я, но нет. Она резко подняла голову, в одно мгновение схватила из раковины упаковку яиц, которые я собиралась выбросить, и сорвала с нее крышку. Вынув из упаковки яйцо, Мидорико подняла его над головой.