Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
3 Походкой твердой, тихо, ровно. Ритм зловещего сближения участников дуэли, подчеркнутый эпитетами, напоминающими глухой звук шагов, любопытно предвосхищен в конце первой части ранней поэмы Пушкина «Кавказский пленник» (1820–27), где главный герой вспоминает своих прежних противников (строки 349–52):
Невольник чести беспощадной,Вблизи видал он свой конец,На поединках твердый, хладный,Встречая гибельный свинец.Выражение «невольник чести» будет впоследствии в 1837 г. заимствовано Лермонтовым в его знаменитом стихотворении на смерть Пушкина.
12 Часы. Это также означает время. Время жизни подошло к концу, как если бы часы пробили последний раз.
XXXI
На грудь кладетъ тихонько рукуИ падаетъ. Туманный взоръИзображаетъ смерть, не муку.4 Такъ медленно по скату горъ,На солнцѣ искрами блистая,Спадаетъ глыба снѣговая.Мгновеннымъ холодомъ облитъ,8 Онѣгинъ къ юношѣ спѣшитъ,Глядитъ, зоветъ его... напрасно:Его ужъ нѣтъ. Младой пѣвецъНашелъ безвременный конецъ!12 Дохнула буря, цвѣтъ прекраснойУвялъ на утренней зарѣ,Потухъ огонь на алтарѣ!...6 глыба снеговая. «Глыба» означает больше, чем «ком» — среднее между «комом» и «грудой».
Когда в «ЕО» Пушкина, глава Шестая, XXXI, 4–6, падение Ленского в роковой дуэли иллюстрируется сравнением «Так медленно по скату гор, / На солнце искрами блистая, / Спадает глыба снеговая», мы мысленно рисуем себе, вместе с русским поэтом, русский сверкающий зимний день, но не можем не вспомнить, что в «Фингале» Макферсона, кн. III, Агандекка, убитая Старно падает «как снежный ком, скользя по склонам Ронана». Когда Лермонтов в «Герое нашего времени» (ч. II, «Княжна Мери») сравнивает гору Машук на северном Кавказе (высотой 3258 футов) с мохнатой персидской шапкой или называет другие низкие, заросшие лесом горы «кудрявыми горами», мы вспоминаем часто повторяющиеся «мохнатые горы» в «Поэмах Оссиана» (например, в начале «Дартулы»). И когда Толстой начинает и заканчивает свою изумительную повесть «Хаджи-Мурат» (1896–98; 1901–04) сложным сравнением смерти кавказского вождя с гибелью могучего репейника, мы обращаем внимание на слабое, но несомненное влияние фразы «они упали, подобно головке репейника», повторяющейся время от времени у Оссиана (например, в «Суль-малла с Лумона»).
10–14; XXXII, 9–14 Череда несвязных образов, завершающих строфу XXXI — «младой певец», «безвременный конец», «дохнула буря», «цвет прекрасный / Увял», «Потух огонь на алтаре», — намеренное сочетание поэтических условностей, посредством которых Пушкин воссоздает стиль бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); но богатые и оригинальные метафоры опустелого дома, закрытых ставень, забеленных мелом окон, отсутствия хозяйки (слово «душа» в России — женского рода), в конце строфы XXXII — собственно пушкинские; это как бы образец того, что «он» может сделать.
В 1820-е годы ни Шелли, ни Китс не были еще настолько известны, чтобы их широко читали во французских переводах, подобно значительно более распространенным и более доступно пересказанным Макферсону, Байрону и Муру. Когда Пушкин писал главу Шестую «ЕО», он, конечно, не был знаком с поэмой Шелли «Адонаис», написанной на смерть Китса в июне 1821 г. и в том же году опубликованной. Как и многие другие параллелизмы, упоминаемые в моих комментариях, сходство метафор при изображении смерти Ленского и образов «Адонаиса», VI, 7–9:
Раскрылись лепестки едва-едва,Завистливая буря налетела,И вместо всех плодов — безжизненное тело.— легко объяснить логикой литературного развития, зиждущегося на общем источнике древних образов. Пушкинский образ опустелого дома, однако, более оригинален в характерных деталях, чем метафора «ангельской души» как «земной гостьи» в «невинной груди» («Адонаис», XVII).
XXXII
Недвижимъ онъ лежалъ, и страненъБылъ томный миръ его чела.Подъ грудь онъ былъ на вылетъ раненъ;4 Дымясь, изъ раны кровь текла.Тому назадъ одно мгновенье,Въ семъ сердцѣ билось вдохновенье,Вражда, надежда и любовь,8 Играла жизнь, кипѣла кровь:Теперь какъ въ домѣ опустѣломъ,Все въ немъ и тихо, и темно;Замолкло навсегда оно.12 Закрыты ставни, окны мѣломъЗабѣлены. Хозяйки нѣтъ.А гдѣ, Богъ вѣсть. Пропалъ и слѣдъ.1–2 Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:
Как державно сиянье чела!Смерть взяла, что могла.Погружен в отрешенность свою,В незнакомом краюОн забыл и обиду, и месть,Все, что было и есть,И в торжественный миг похоронВесь преображен.8 Играла жизнь, кипела кровь. Это привело бы в смущение при переводе даже убежденного буквалиста.
9–14 См. коммент. к главе Шестой, XXXI, 10–14.
12–14 6 янв. 1827 г. Вяземский прочитал главу Шестую (привезенную Пушкиным в Москву), и это привело его в восторг. Он восхищался, обнаружив большую проницательность, метафорой опустелого дома (см. письмо, помеченное этим днем к Александру Тургеневу и Жуковскому, которые были за границей).
«Ставни» — складывающиеся дощатые щиты, прикрывающие внутреннюю часть оконной рамы.
XXXIII
Пріятно дерзкой эпиграммойВзбѣсить оплошнаго врага;Пріятно зрѣть, какъ онъ, упрямо4 Склонивъ бодливые рога,Невольно въ зеркало глядитсяИ узнавать себя стыдится;Пріятнѣй, если онъ, друзья,8 Завоетъ сдуру: это я!Еще пріятнѣе въ молчаньиЕму готовить честный гробъИ тихо цѣлить въ блѣдный лобъ12 На благородномъ разстояньи;Но отослать его къ отцамъЕдва ль пріятно будетъ вамъ?