Распоротый

В черном зеркале монитора я хорошо видел себя в мокрой, прилипшей к плечам рубашке, с отблеском света на все еще влажной коже лба. Точно так же я усаживался когда-то в передней подвеске, глядя на свое отражение в выключаемом перед взлетом экране внешнего обзора. Вздрогнули, непроизвольно примериваясь к клавишам отсутствующего пульта, пальцы, зябко пробежала по затылку морозная предстартовая дрожь, и я снова услышал невнятное бормотание пробуждающихся двигателей. Все вернулось, звездное небо распахнулось передо мной, и я опять почувствовал себя капитаном "Трезубца". Ссутулившись, я сидел перед объемками своих погибших товарищей, отчетливо понимая, что вряд ли смогу заговорить с ними вслух. Возможно, это случится, когда я выпью, но пока что я еще был трезв.
– Ну что, – тихо сказал я, – вот мы и встретились.
Я поднял стаканчик и, помешкав, выпил его залпом. Водка непривычно обожгла мне горло. Последний раз я пил несколько месяцев назад, еще в той своей жизни.
Взгляд мой задержался на Хартахае, стоявшем посередине, и я вспомнил, как, собравшись в кают-компании, мы обсуждали подробности операции. Тогда, начиная преследование, мы твердо знали, что обречены. «Горностай» числился в реестре, и я хорошо представлял его боевую мощь. Три палубы «Горностая» перекрывали нас на сорок мегатонн, а от оставшихся в живых на Леде стало известно про его дополнительный свертыватель. Никто не посмел бы упрекнуть меня, если б я отказался от задания. Бессмысленно умирать лишь потому, что в этом секторе не оказалось тяжелых патрульных судов. Но Хартахай не согласился со мной.
– Я могу рассчитать, – волнуясь, говорил он, время от времени помогая себе рубящим движением руки. – Мы сядем на хвост, настроимся, а потом подскочим и выйдем так близко, что помнем его волной. Если нас при этом расплющит, он все равно уже не сможет нырнуть и зависнет до подхода крейсеров. А если мы уцелеем, то пойдем на абордаж.
Он был прав, и, как только мы осознали это, у нас появился долг. Теперь, когда наша возможная смерть перестала казаться бессмысленной, мы обязаны были атаковать "Горностай".
– Ведь все шло хорошо, – сказал я Хартахаю. – Вы победили и захватили пиратов. Я наверняка знаю, что все было именно так – иначе вы не смогли бы уложить меня в анабиоз. Но потом… – Я стиснул стаканчик, который продолжал держать в руке, точно боялся его уронить. – Кто мне расскажет, что случилось потом? Как вы могли погибнуть после победы?!
Я глядел на ставшие мне за несколько лет родными лица, и сердце клешнило от отчаяния. Прибывшие корабли патруля обнаружили беспорядочно летающие в пространстве, раскиданные взрывом оплавленные обломки «Трезубца» и брошенный неподалеку "Горностай", на борту которого, кроме меня, плававшего в глубокой заморозке, не оказалось ни одного человека.
– Плохо как, – пробормотал я. – Напрасно меня не было с вами. Зачем мне теперь все это?
"Прекрати, – сказал я себе. – Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал не меньше, чем они, а может быть, даже и больше. Другое дело, что ты, наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может быть, с «Трезубцем» ничего б не случилось. Но у тебя совсем не было времени размышлять. Ведь дверь закрывалась…"
– Дверь закрывалась, – сказал я. И вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход. Будь я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки могут отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел вразнос. Они бы удрали, а мы вместе с «Трезубцем» через несколько минут превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный замысел. Но я успевал им помешать.
Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие вдруг абсолютно ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки, и всякий раз нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и четкими, концентрировало энергию и волю, поднимая меня над зыбкой неопределенностью повседневного бытия. Теперь же, когда счет шел даже не на секунды, а на какие-то мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И
связано это было, видимо, с тем, что там, на пороге, на самом конце последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно точно ждала неминуемая смерть.
В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я помню, что, стиснув изо всех сил зубы, ругался последними словами, безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему подошвы. И только клацающий топот ботинок догоняющих меня ребят, тех самых ребят, которых я вот уже два года учил не щадить себя, помог мне снова овладеть телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.
Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем как вогнать себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался мертвенно-белый свет экранов, нервное мельтешение призрачных на их фоне фигур в черно-белой униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и ослепительная вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее, что я помню, было сложное сочетание боли, бессилия и осознания непоправимости происходящего, возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.
Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив его на стол, я налил себе снова и, отломив кусок хлеба, стал медленно жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на что не смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не подвел – во всяком случае, в той части, которую я знал. Наверное, я мог этим гордиться. Но вот все погибли – и наша победа обернулась поражением. Со временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать об этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь, которой я жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было бы гораздо лучше, если бы я тогда тоже погиб.
Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал черную корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило, забывала, какие блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который по три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода я перестал обижаться и молча ел то же, что и она.
– И Марта ушла, – сказал я, обращаясь к выстроившемуся у компьютера экипажу. – Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала, я погиб. И ведь контракт был…
Горький комок в горле разросся, и я поспешно сделал большой глоток из стаканчика. На какое-то мгновение мне полегчало, но я понимал, что это ненадолго.
– Конечно, я дурак, – продолжал я, не в силах остановиться. – Но ведь не может женщина, если любит, не узнать все до конца!
– Мне сообщили, что все погибли, – сказала она тогда. – Я неделю ревела, как сумасшедшая. И потом я видела в новостях обломки твоего "Трезубца". Как ты мог заставить меня так страдать!
– Оказывается, я был виноват, – сказал я, обращаясь к ребятам и чувствуя, как на глазах, помимо моей воли, выступают слезы. – Я заставил ее страдать!
Я вдруг понял, что меня несет так же, как клоуна в забегаловке, и остановился.
– Извините ребята, – пробормотал я, вдавливая пальцы в уголки глаз. – Кажется, мне пора. Грузовик сядет через час. Не обижайтесь, ладно?
Прежде чем взлететь, мне пришлось дойти до парка, расположенного на берегу протекающей через город реки Ясоко. Конечно, получать грузы у выхода из четырехмерного коридора, который открывался на маленьком безлюдном островке в восьми тысячах километров отсюда, было безопаснее. Но я боялся, что гравигенераторы могут слишком жестко прижать сердце, и попросил констабуларий сажать грузовики в лес рядом с городом.
Туман все так же заполнял пустынные в это время улицы, и я без всякого риска мог подняться вверх прямо от дома. Однако тяжелая практика Пограничья научила меня не нарушать инструкции без особой нужды, и я потратил не меньше десяти минут, прежде чем смог спрятаться в надежной темноте парка. В результате от всего этого вышла польза, поскольку по дороге я почти протрезвел, хотя, выходя, боялся, что в теплом влажном воздухе поплыву еще сильнее. Поднявшись, я обнаружил, что над деревьями дует заметный ветерок, рассеивающий туман, и даже видны луны. В результате я смог добраться до установленного места, ни разу не зацепившись за высоко торчащие метелки.