Распоротый

Самым сложным в этих ночных полетах для меня была посадка. В темноте садиться в джунгли оказалось гораздо труднее, чем даже на скалы. В горах опасен только момент соприкосновения с поверхностью, поскольку скалы редко бывают надежны, особенно когда ты не видишь, как они выглядят. Конечно, на поиск площадки уходит обычно много времени, да и летящие в пропасть камни создают ненужный шум. Зато спуск при этом проходит гладко и относительно быстро, чего не скажешь о спуске в густом лесу.
Садясь в джунгли, ты сразу проваливаешься, как в болото, в бесконечное месиво лезущих в рот листьев и царапающих кожу ветвей. Пробираться сквозь десятки метров этого остро пахнущего лабиринта приходится в страшном напряжении, поскольку надо постоянно менять скорость и направление, и никакие инфракрасные очки здесь не помогают. Не знаю, как у кого, а у меня обычно после такого спуска долго дрожат и ноги, и руки.
В итоге, когда я сел и настроил маяк, грузовик был уже на подходе. Я не успел даже осмотреться, как он, свистнув по-птичьи, скользнул над головой, сделал разворот и, с треском ломая ветки и обрывая лианы, свалился в грязь. Сегодня заказ мой был невелик, и я решил, что перетащу его на антиграве за один раз. Происходящее здесь продолжало удивлять и тревожить меня, и я попросил прислать материалы по сходным процессам в других культурах. Подсвечивая себе фонариком, я списал на рекордер все, что Давантари посчитал нужным загрузить по моей просьбе в память грузовика. После этого я захлопнул створки, проводил грузовик взглядом и, прицепив антиграв под грязное дно выглядевшего как чемодан контейнера, потащился домой.
В гостиницу я вернулся уже под утро, однако, кинув в утилизатор одежду и приняв душ, вдруг понял, что совсем не хочу спать. Глаза жгло, рот был полон кислой слюны, и под черепом перекатывалась гулкая пустота, но я знал, что ложиться сейчас бессмысленно. После катастрофы такое случалось со мной постоянно. Днем я бывало засыпал в самых неподходящих местах, не в силах бороться со склеивающимися веками, а ночью ворочался на скомканных простынях, безнадежно пытаясь понять, как теперь надо жить.
Стараясь справиться с охватившей меня нервной дрожью, я сел к компьютеру, сбросил в него снятую с грузовика информацию и начал просматривать то, что мне прислал Давантари. Пакет оказался достаточно большим, но совершенно неупорядоченным. Кроме трех с лишним десятков монографий, посвященных революциям и тоталитарным режимам Земли, Меркевепуну и Шакшарта-Д, в нем содержалось около двухсот мегабайтов документов, в основном программных заявлений ведущих политических сил и постановлений правительств, относящихся к экономике их стран или планет. Работать без внутреннего систематизатора с таким пакетом было крайне сложно, и я с тоской подумал о том, что прочитать всю эту груду материалов мне не удастся, видимо, никогда.
Я сидел у компьютера, бессмысленно проглядывая файлы, механически раскрывая и тут же убирая текст, когда что-то засевшее в уголке сознания, словно соринка в глазу, заставило меня остановиться.
У меня сложилось впечатление, что я только что просмотрел что-то важное или по крайней мере необычное. Колеблясь, я еще раз прислушался к себе, устало потер виски и попросил компьютер дать реверс. Сначала мне показалось, что я ошибся. Два последних файла были абсолютно не интересны. Один из них представлял собой земной документ середины двадцатого века о необходимости добровольных пожертвований для фронта, а второй – монографию какого-то веганина, посвященную самоуничтожению из религиозных соображений одного из народов Шакшарта-Д. Зато третий файл оказался как раз тем, что я искал.
Слегка ошарашенный, я смотрел на экран, удивленно разглядывая длинный и бессмысленный ряд компьютерных символов, и думал о том, что, наверное, стал уже засыпать, раз не обратил на это внимание сразу. Файл назывался по пяти первым значкам ряда J7b14 и помещался в списке по алфавиту.
Однако полная его абсурдность свидетельствовала о том, что Давантари скорее всего не имел к нему никакого отношения. Что это был за текст и вообще была ли эта запись осмысленным текстом, оставалось только гадать.
"Завтра, – сказал я себе, – завтра ты все узнаешь. А сейчас пойди и попробуй уснуть. Для тебя это гораздо важнее, чем любой файл, и даже важнее, чем судьба местной цивилизации. Ты у себя один, другого такого нет".
"Завтра, – продолжал думать я уже в постели. – Новый день, новый круг. Бесконечные круги отчаяния, от которого никак не избавиться. А ты образовался, дурачок! Непонятный файл – может быть, хоть он отвлечет тебя немного? Нет, не отвлечет. Ничего тебе не поможет. Ни вся эта морока с умными книгами, ни девки, ни купленная тобой гостиница. Ты порченый, гнилой изнутри, с рваным сердцем. Ты зря выжил, толку от тебя уже не будет. Хорошо хоть, что ты догадался оставить ойкумену. По крайней мере ты теперь в этой твоей гостинице не мешаешь жить другим. А то один твой вид вызывает рвотный рефлекс. У Оклахомы, например. Забейся в дыру и сиди. Это теперь твой удел – сидеть в дыре. Ты только досиди достойно, немного вроде осталось…"
Мысли спутались, и я наконец провалился в темную пучину сна, который, как всегда, должен был окончиться кошмаром. Однако просыпаться было еще хуже, чем видеть сны. Даже акулы, прижавшие меня к рифу, были приятнее ожидающей меня действительности. И только когда я понял, что давно уже разговариваю с Мартой, отчаянно пытаясь доказать, что она всегда была ко мне несправедлива, я сел, стараясь открыть слезящиеся от рези глаза.
Не одеваясь, я добрел до кресла напротив кровати и рухнул в него, с омерзением глядя на разобранную постель. Смятые, пожелтевшие простыни не менялись вот уже три дня. Я запретил уборщику часто перестилать их. Чистое белье кололо мне тело и напоминало погибший "Трезубец", который я, не жалея энергии, заставлял вылизывать дважды вдень. Я понимал, что все это должно плохо кончиться, но ничего не мог поделать с собой. Я устал бороться, тем более что шансов у меня не было никаких. Я медленно дрейфовал к последней гавани, и мне было абсолютно все равно, какие простыни окажутся подо мной в последнюю ночь.
"Но ведь ты еще не умер! – сказал я себе. – Это морок и бред. Они развеются. Надо только время, и ты придешь в себя. Начни с малого. Убери, например, постель. Или по крайней мере перепрограммируй уборщика. Ну! Давай же!"
Но ничего такого я не сделал, а только, поморщившись от нелепого пафоса, потянулся к лежащим на полу шортам. И тут вдруг вспомнил, что хотел связаться с Давантари. Воспоминание о вчерашнем файле быстро привело меня в чувство. Было в этой истории что-то тревожное, проступающее сквозь непонятный текст, как тайные знаки дьявола на нагретом пергаменте. Однако информация моя, похоже, совсем не заинтересовала Давантари.
– Да мало ли что это может быть, – сказал он, и мне показалось, что в тоне его проскользнуло раздражение, вызванное необходимостью тратить время на пустяки. – Но ты не волнуйся, я все проверю и вечером сообщу.
– Хорошо, – согласился я. – Но если будет что-то серьезное, не оставляй на рекордере, скажи лично мне. Не хочу, чтоб мой жилец знал.
Выходя, я прошел мимо двери Оклахомы. Как и вчера, она была открыта настежь. Оклахома сладко спал на своей необъятной кровати, обнимая одну из девчонок. Другая занималась рядом любовью с двумя новыми парнями. Кроме них, в комнате больше никого не было.
Выйдя на улицу, я медленно двинулся вдоль Разделителя, потом свернул в узкие проходики между разноцветными домами Нижней части и углубился в район втирален, время от времени покупая «хлопок» и задумчиво наблюдая, как взвивается к небу выпархивающий из него ароматный дым. Экипажи и троллейбусы, которые здесь называли "перевозками", не допускались в центр города. Поэтому по улицам внутри Разделителя обычно бродило множество людей, большей частью красивых и нарядно одетых женщин. Во влажный период красивых женщин почему-то всегда намного больше, чем в сухой. Раньше я бы обязательно не удержался и подсек какую-нибудь на вечер. Но сейчас я только фиксировал мимоходом привлекательное сочетание черт, тут же забывая попавшееся мне на глаза лицо.