Я, бабушка, Илико и Илларион

Илларион взял аттестат, долго вертел в руках, внимательно изучил печать, подписи, даже на свет рассмотрел, потом передал Илико. Илико проделал с аттестатом то же самое, но более тщательно, и протянул его бабушке.
– Его аттестат – комар носа на подточит!
– Точно? – спросила бабушка.
– Точно! Во-первых, он не смог бы достать чистый бланк; во-вторых, – печать настоящая; в-третьих, аттестат на обратной стороне заполнен и на русском языке, а этого не смог бы сделать ни один из учеников нашей Заблоны; ну и, в-четвертых, – хоть бы одна четверка затесалась – сплошные тройки!
– Ну, слава Богу! Утешил ты меня, Илико! – с облегчением вздохнула бабушка.
Илларион вновь потянулся к аттестату.
– А-тес-тат зре-лос-ти! – произнес он по слогам. Потом встал, подошел ко мне, постучал пальцем по моей голове, прислушался к звуку и, сокрушаясь, обратился к Илико: – Ну, брат, если уже этот называется зрелым, то я тогда китайский мандарин.
– Ничего… Помидоры для продажи в город тоже незрелыми отправляют, чтобы не попортились. Дорогой они дозревают.
– Ну, раз так, давайте решать: что ему теперь делать, куда поступать, какую выбрать профессию? Должен же быть у человека какой-то план? А то поедет в город и будет там ушами хлопать, как осел, – сказал Илларион.
– Ты на какой факультет думаешь поступать? – спросил меня Илико.
Я пожал плечами.
– Мой внук должен стать врачом, – заявила бабушка. – Состарилась я, за мной уход нужен!
– Ты что, обязательно от его руки умереть хочешь? – сказал Илико.
– А может, ему на исторический пойти? Из историков секретари райкомов получаются, – сказал Илларион.
– Я бы на его месте пошел в юристы! – сказал Илико. – Вот хоть возьми нашего судью – человеком стал. Приехал в село в рваных галошах, а теперь щеголяет в кожаном пальто и резиновых сапогах.
– Да куда ему с его сердцем в юристы! Он ведь и арестовать-то никого не сможет!
– Может, пойти ему на литературный? Он ведь у нас стихоплет, и язык подвешен – дай бог! А что еще нужно!
– А нет ли чего-нибудь такого, чтоб готовых профессоров выпускали? – спросила бабушка.
– Как же, есть! Такое заведение и окончил наш Илико! – обрадовался Илларион.
– Ты чего молчишь, болван? Скажи, куда хочешь поступать? – набросился на меня Илико. – А то, видишь, выпустил уже этот носатый свое жало!
– Я в артисты пойду! – вдруг выпалил я.
Наступила гробовая тишина.
– Чтоб я ослепла! Многоженцем решил стать? – запричитала вдруг бабушка.
– Тронулся, бедняга! – проговорил Илико.
Споры продолжались до рассвета. Наконец сошлись на мнении Иллариона, что обладателю брюк, подобных моим, следует поступить на экономический факультет, дабы обеспечить свое дальнейшее существование экономически и материально.
Бабушка, сняв с шеи серебряную цепочку с большим плоским ключом, подошла к нашему старому сундуку, откинула крышку и торжественно извлекла оттуда дедовские зеленые бархатные брюки-галифе с кожаными леями, огромные хромовые сапоги с подковами, шерстяную навыпуск блузу с накладными карманами, серебряный пояс и высокую каракулевую папаху. Потом разложила все это передо мной, вытерла подолом платья набежавшие слезы и сказала:
– Вот, сынок, одевайся. Не отправлю же я тебя в чужие края этаким голодранцем! Ты должен быть там лучше всех, дорогой мой…
Я крепко обнял бабушку и нежно поцеловал ее в глаза, потом выбежал в другую комнату, быстро переоделся и вновь предстал перед «комиссией».
– Скажи, пожалуйста! Вылитый Симон Долидзе! – осклабился Илико.
Ранним воскресным утром я, бабушка, Илико и Илларион стояли у обочины шоссе и «голосовали» перед каждой попутной машиной. Моросил мелкий косой дождь, дул ветер и было холодно.
– Садись к шоферу в кабинку! – настаивала бабушка.
– Не забудь есть чеснок, а то, чего доброго, схватишь заразу! – напутствовал Илларион.
– Как войдешь в вагон, облейся ладиколоном, верное средство против клопов и всякой гадости! – предупреждал Илико.
– Смотри у меня, чтоб завтра же здесь было письмо! – требовала бабушка.
– Отправь лучше телеграмму. А вернее всего – пришли с оказией, быстрее дойдет!
– Не смей связываться с городскими шалопаями!
– Возвращайся скорее!
– Будет нужда в вине – пиши, не стесняйся!
Наконец остановилась грузовая машина. В кабине сидела женщина с ребенком. Бабушка трижды – от дурного глаза – повернула меня. Илико и Илларион по очереди расцеловали, я влез в кузов, и машина тронулась.
Вдруг на дороге показалась девушка со свертком в руке. Она бежала изо всех сил. Машина ускоряла ход, девушка – бег. Постепенно она замедлила шаги и совсем уже медленно подошла к провожающим. Девушка долго смотрела на удалявшуюся машину, потом повернулась и зарылась лицом в грудь Илико. Наверное, плакала. Плакал и я. А машина мчалась вперед, увозя меня все дальше и дальше от четырех дорогих мне людей.
Моросил дождь, дул ветер, и было холодно. Там, вдали, стояли четверо. На груди у Илико плакала девушка. Я тоже плакал, плакал и радовался, что она плачет. Был дождь, был ветер, и было солнце, и любовь, и слезы радости. И теперь, наверное, даже Илико не удивлялся, как это – луна на небе и хлопья снега. И почему не спится, и откуда эти слезы радости, и отчего я вообще такой счастливый.
А машина все мчалась вперед. На шоссе уже не было видно никого. Я стоял в кузове и шептал:
– Прощай, бабушка! Прощай, Илларион! Прощай, Илико! Прощай, Мери!
 
Поезд
Водитель высадил меня на привокзальной площади в городе Махарадзе и потребовал плату за проезд. Я отстегнул серебряный пояс, задрал подол просторной блузы и стал расстегивать брюки. Водитель сперва в испуге оглянулся, потом схватил меня за руку.
– Ты что, обалдел?!
– А как же тебе заплатить?
– Вот чудак! Зачем же для этого средь бела дня штаны скидывать?
– Да ведь карман-то пришит изнутри! – успокоил я водителя и продолжал свое дело.
После долгих поисков мне, наконец, удалось обнаружить потайной карман. Придерживая падающие брюки одной рукой, другой я стал распарывать карман. Только я извлек деньги и принялся их отсчитывать, как раздалось фырканье. Мотор несколько раз громко чихнул, затем выпустил прямо на меня густые клубы фиолетового дыма. Пока я приходил в себя, машина описала круг и остановилась перед моим носом. Из кабины высунулась красная, хохочущая физиономия водителя. Он нахлобучил мне на нос папаху и со смехом сказал:
– Ладно, хватит уж, одевайся! Не нужно мне твоих денег!
Мотор еще раз чихнул, и машина рванулась с места.
– Будь здоров! – крикнул я вдогонку.
Водитель выглянул из своей обшарпанной машины и приветливо помахал мне рукой, а я все стоял посреди площади, с полуспущенными брюками и удивленно озирался.
…Доехать до Тбилиси оказалось гораздо легче, чем приобрести билет. Эту истину я установил после непродолжительной беседы с кассиршей. Поэтому я выкинул из головы всякую мысль о покупке билета и вышел прямо на перрон.
Через час пришел поезд. Людской поток подхватил меня и придавил к лесенке вагона. Я задыхался. Хотелось крикнуть, но рот мой был заткнут голой пяткой проводницы, и я беспомощно трепыхался, как подвешенная за шею курица. Вдобавок сзади напирало чье-то колено. Кто-то больно тянул меня за волосы. Когда я понял, что мой аттестат зрелости пропадет зря, я собрал последние силы и впился ногтями в голую ногу проводницы. Паровоз и проводница взвыли одновременно. Суматоха усилилась.
– Ну, чего стал?! Нажимай!
– Убери ногу с моей головы!
– Не бойся, дяденька, ноги у меня чистые!
– Ладно, клади тогда и вторую!
– А ну, засвети-ка ему!
– Что он мне должен засветить?
– Ничего особенного, не волнуйтесь, – фонарь!
– Уважаемые пассажиры, пропустите меня, я же с билетом!
– Смотри не потеряй, крепко держи!
– Держите вора!
– Брось чемодан, подлец, груши там!