Звезда морей

Но и у соплеменников он вызывал смущение. Беженцы слышали, как он открывает люк, спускается, хромая, по лестнице, и свечной полумрак: волосы всклочены, платье промокло насквозь, глаза стеклянные, точно у снулой макрели. Завидев его, пасса [5] жиры понимали, что наступил рассвет, но Призрак, казалось, приносил с собой вниз пронизывающий ночной холод. Мрак окутывал его, будто складчатый плащ. Если на палубе стоял гул, как бывает даже на рассвете — мужчины негромко беседуют, какая-то женщина исступленно читает нараспев Пять тайн радостных [5], — при его появлении все умолкали. Пассажиры смотрели, как Призрак, дрожа, вышагивает по палубе, ковыляет меж корзин и свертков, ослабев от изнеможения, кашляет, оставляет за собой мокрый след, — потрепанная марионетка с перерезанными нитями. Сдирает с трясущихся плеч сырую шинель, складывает, сворачивает валиком, неуклюже укладывается под одеяло и засыпает.
Спал он весь день, что бы ни творилось вокруг. Ему не мешал ни плач младенцев, ни морская болезнь, ни свары, ни слезы, ни драки, ни игры, наполнявшие трюм шумом жизни, ни рев, ни проклятья, ни улещивания, ни ярость: он трупом лежал на полу. По нему сновали мыши — он даже не шевелился, за ворот его нательной рубашки заползали тараканы. Вокруг него носились дети, порой их тошнило, мужчины пиликали на скрипках, спорили, орали, женщины пререкались из-за лишнего куска хлеба (ибо пища была единственной валютой этого плавучего доминиона, и из-за ее раздачи разгорались нешуточные споры). Среди этого гула молитвою разносились стоны больных, лежащих на неудобных койках: здоровые и больные спали бок о бок, страдальческие стоны и пронизанные страхом молитвы мешались с жужжанием бесчисленных мух.
Мимо клочка грязного пола размером не более крышки гроба, который Призрак назначил своим ложем, тянулась очередь в два единственных на нижней палубе гальюна. Одно отхожее место растрескалось, второе забилось и переливалось через край; в обоих кишели сонмы пищащих крыс. К семи часам утра аммиачная вонь, неизменная, как холод и крики трюмных пассажиров, с неистовой силой наполняла плавучую темницу, била в нее, точно струя спирта. Казалось, смрад облекался плотью и его можно забрать в липкую горсть. Гниющая пища, гниющая плоть, гниющие плоды гниющего нутра: вонь пропитывала волосы, одежду, руки, стаканы с водой, хлеб. Табачный дым, рвота, стоялый пот, плесневелая одежда, грязные одеяла и дешевый виски.
Дабы изгнать немыслимое зловоние, распахивали иллюминаторы, предназначенные для проветривания трюма. Но ветер, казалось, только усиливал смрад, разносил его по всем углублениям и укромным уголкам. Дважды в неделю дощатый пол поливали морской водой, но даже пресная вода отдавала поносом, и в нее добавляли уксус, только так ее можно было пить. Зловоние окутывало трюм; влажные, ядовитые, тошнотворные испарения щипали глаза, обжигали ноздри. Но даже этим удушливым миазмам смерти и запустения оказывалось не под силу разбудить Призрака.
С самого начала пути он хранил невозмутимость. В утро отплытия из Ливерпуля, незадолго до полудня, из толпы на верхней палубы послышались громкие крики. С юга к нам приближалась баркен-тина, направлявшаяся вдоль побережья в Дублин.
Она носила славное имя «Герцогиня Кентская». На ее борту находились останки Даниела О’Коннелла, члена парламента, «освободителя» ирландской бедноты, скончавшегося в мае прошлого года в Генуе: его везли хоронить в отечестве [6]. Встреча с кораблем произвела на пассажиров такое же впечатление, какое произвела бы встреча с самим О’Коннелом: многие молились со слезами на глазах. Но Призрак не присоединился к новенам [7] за усопшего защитника, даже не поднялся на палубу посмотреть на корабль. Сон интересовал его куда больше героев и их священных судов.
В восемь часов утра камбузная команда раздавала ежедневный паек: полфунта галет и кварту воды на каждого взрослого, а на ребенка — половину этого роскошного угощения. В четверть десятого устраивали перекличку. Умерших за ночь выносили из трюма, чтобы впоследствии избавиться от тел. Порой спящего Призрака принимали за покойника, и его товарищам-оборванцам приходилось заступаться за него. Фанерные койки торопливо поливали водою из шланга. Драили швабрами полы. Одеяла собирали и кипятили в моче, дабы истребить вшей, разносивших чесотку.
 
Подкрепившись, трюмные пассажиры одевались и поднимались на верхнюю палубу. Одни прогуливались на чистом холодном воздухе, другие садились на палубу и просили милостыню у матросов, третьи наблюдали сквозь чугунные решетки, запертые на два поворота ключа, как мы, пассажиры первого класса, под шелковыми навесами пьем кофе с пирожными. Бедняки оживленно обсуждали, как удается сохранить сливки свежими для богатых. Некоторые утверждали, что для этого в сливки полезно добавить каплю крови.
Первые дни путешествия тянулись мучительно медленно. В Ливерпуле пассажиры, к своему изумлению, узнали, что корабль высадит их в Ирландии, прежде чем вступит в противоборство с Атлантикой. Услышав такие вести, мужчины с досады начали пить, а потом, опять же с досады, драться. Большинство трюмных пассажиров продали все, что у них было, дабы купить билет до Ливерпуля. Многих ограбили в этом злополучном жестоком городе, обманом выманили у них то немногое, что оставалось: под видом американских долларов всучили им груды оловянных кругляшей грубой чеканки. И вот теперь их везут обратно в Дублин, откуда они бежали неделями ранее, решившись (или, по меньшей мере, намереваясь решиться) более никогда не видеть отечества.
Теперь же их лишили и тени надежды. Мы преодолели зыбь злонравного Ирландского моря, ошвартовались в Кингстауне, дабы принять провиант, потом поползли вдоль изрезанного юго-восточного побережья, направляясь в Куинстаун в графстве Корк. (Или «Ков», как его называют по-гэльски.) Многие наблюдали, как за бортом тянется Уиклоу, или Уэксфорд, или Уотерфорд, с такой болью, точно с их гниющей раны сорвали целебную припарку. Неподалеку от мыса Форлорн-Пойнт чахоточный кузнец из поселка Банклоди перепрыгнул через леер верхней палубы: последнее, что видели с корабля — как он медленно плывет к берегу, прилагая остатки сил, дабы вернуться туда, где его ждет неминуемая погибель.
В Куинстауне на корабль взошла еще сотня пассажиров — в состоянии настолько ужасном, что прочие по сравнению с ними казались членами королевской семьи. Я видел одну старуху, похожую на груду лохмотьев, которая с трудом одолела сходни и испустила дух на палубе бака. Дети ее, однако же, умоляли капитана отвезти ее тело в Америку. Заплатить за погребение им было нечем, но и бросить тело на причале они не могли: не вынесли бы такого позора. Ее престарелый хромой супруг лежал на причале: у него был голодный тиф, и путешествие явно было ему не по силам — жить ему оставалось считаные часы. Нельзя было допустить, чтобы перед смертью его глазам открылось подобное зрелище.
Капитан отказал. Он был квакер, не чужд состраданию, однако ж его связывали правила, преступить которые он не решался. Слезные мольбы продолжались без малого час, и капитан все же смягчился: был избран и воплощен в жизнь компромиссный вариант. Тело старухи завернули в одеяло с капитанской койки, спрятали под замок, а после выхода из порта незаметно выбросили за борт. Делать это пришлось ее родне. Матросам прикасаться к трупу запретили, дабы избежать заражения. Четвертый механик, который вопреки распоряжениям все же вызвался им помочь, впоследствии рассказывал: лицо старухи изуродовали ножом до неузнаваемости, опасаясь, что течением ее отнесет обратно в Кроссхейвен и бывшие соседи опознают тело. Среди тех, кто беден настолько, что не заслуживает стыда, стыд порой длится дольше, чем жизнь. Унижение — единственное их наследство, отречение — та монета, которой его выплачивают.