Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

 
 
Здесь — нельзя. Увези меня за
 
Горизонт!.. (И., 502);
 
 
 
 
Ад? — Да,
 
Но и сад — для
 
Баб и солдат,
 
Старых собак,
 
Малых ребят (И., 234),
 
 
 
 
Бьет ресницами — на
 
Локоточек привстал.
 
Промеж бровками трет:
 
«Уж и долго я спал!..» (И., 370).
 
 
В таких случаях происходит как бы перераспределение семантической нагрузки между членами сочетания, состоящего из служебного и самостоятельного слова. Предлог перетягивает на себя, а иногда даже и вбирает в себя значение всего сочетания. Условием этого является препозиция предлога, тогда смещение заметно.[2]
Актуализация разъединения предлога с существительным наблюдается при соллецизме — нарушении грамматической формы, определяемой управлением. Цитируемые ниже строки представляют собой пример такого соллецизма, который можно интерпретировать и как эллиптическую конструкцию с незамещенной позицией (Ревзина 1979, 92):
 
 
От высокоторжественных немот
 
До полного попрания души:
 
Всю лестницу божественную — от:
 
Дыхание мое — до: не дыши! (И., 195)
 
 
Отделение предлога от на переносе, а также предлога до в следующей строке настойчиво утверждается еще и такими сильными средствами, как ненормативные знаки препинания: каждый из предлогов помещен между тире и двоеточием, мотивирующими (усиливающими) грамматический соллецизм, а следовательно, и трансформацию (адъективацию —?) предлогов.
Контекстуальное совмещение пространственного значения предлога до со значением его омонима — названия ноты — находим в «Поэме Лестницы»:
 
 
Гамма приступов От подвала — до
 
Крыши — грохают!
 
(…)
 
Гамма запахов От подвала — до
 
 
 
Крыши — стряпают!
 
Ре-ми-фа-соль-си —
 
Гамма запахов!
 
Затыкай носы! (И., 542–543).
 
 
Емкая развернутая метафора построена на том, что физическое пространство, организуемое в помещении лестницей, интерпретируется как инструмент, издающий не только звуки, но и запахи, а сама лестница представлена как клавиатура или нотная запись гаммы. В цитированных строках функционально значима омонимия названий нот и продуктов (фасоль, соль). Ряд ре-ми-фа-соль-си начат предлогом до, но прерван строфическим переносом и промежуточной строкой — в результате перенос оказался двойным: завершающий первую строку предлог стал элементом сразу двух сочетаний: до крыши и до-ре-ми-фа-соль-си.
Омонимия производных предлогов и производящих частей речи определяется их разной синтаксической сочетаемостью при общей семантике. Марина Цветаева показывает мотивированность производного предлога, как бы прослеживая в пределах стихотворного контекста историю и условия возникновения такого предлога. При этом позиция переноса и выявляет промежуточный этап изменения:
 
 
Есть пробелы в памяти, — бельма
 
На глазах: семь покрывал.
 
Я не помню тебя отдельно.
 
Вместо черт — белый провал.
 
(…)
 
Ты как круг, полный и цельный:
 
Цельный вихрь, полный столбняк.
 
Я не помню тебя отдельно
 
От любви. Равенства знак (И., 449–450).
 
 
В другом контексте — стихотворении «С этой горы, как с крыши…» можно видеть обратное движение — от предлога к наречию:
 
 
 
С этой горы, как с крыши
 
Мира, где в небо спуск.
 
Друг, я люблю тебя свыше
 
Мер — и чувств.
 
(…)
 
Нет, из прохладной ниши
 
Дева, воздевши длань…
 
Друг, я люблю тебя свыше.
 
Слышь — и — встань (И., 254).
 
 
Смысл предлога свыше в начале стихотворения представлен как негативный в плане обыденного сознания, оценивающего факт отступления от нормы — превышение чувства меры. Однако уже в первой строфе почти все слова обнаруживают какой-либо языковый сдвиг: крыша оказывается крышей мира, небо ниже горы, спуск. — не вниз, а вверх, слова из фразеологизма чувство меры понимаются слишком буквально и при этом перетолковываются так, что чувству меры противополагается чувство безмерности; множественное число слова мера лишает это слово того эталонного значения, которое оно имеет в составе фразеологизма. В этом контексте, где почти все значимые слова употреблены «не в том смысле», который они имеют в языке, предлог свыше, акцентированный переносом, обнаруживает грамматический сдвиг в сторону наречия и семантический сдвиг в сторону положительной модальности. Превращение предлога в наречие полностью реализуется в последней строфе стихотворения, и смысл этого наречия представлен как позитивный в плане духовного постижения чрезмерности, данной высшими силами, возвышающей и приближающей к абсолюту. Такая семантика наречия обнаруживается в строфе, насыщенной и даже перенасыщенной высокой лексикой (Дева, воздевши длань…), и само наречие включается в этот ряд.
Синкретизм категорий лица и числа
В русском языке есть грамматические формы, синкретичные не только генетически или потенциально, но и по своему статусу в современном языке. Так, например, безличные формы глагола совмещают в себе бессубъектность действия и единственное число, а неопределенно-личные формы — наличие субъекта, неизвестного или безразличного для речи, и множественное число. Синкретизм категорий лица и числа и противопоставленность безличных форм неопределенно-личным выполняют важную роль в выражении авторской позиции М. Цветаевой в цикле «Стихи к Чехии».
Смысловая противопоставленность этих грамматических форм заключается в том, что с помощью неопределенно-личных предложений выражаются только проявления человеческой деятельности, а безличные предложения выражают действия стихийных сил (Пешковский, 1938, 318).
В этом цикле, имеющем два адресата и в соответствии с ними две темы (тему Чехословакии и тему Германии), безличные предложения регулярно и последовательно связаны с темой Чехословакии, а неопределенно-личные — с темой Германии. Свойственная безличным формам семантика природной естественности, обусловленной, по концепции цикла, божьей волей, резко противопоставлена семантике произвольного действия. В первом стихотворении цикла «Полон и просторен…», занимающем в книге две страницы, нет ни одного подлежащего-существительного со значением лица. Обилие номинативных и неполных предложений является фоном для односоставных предложений с безличными и неопределенно-личными формами глаголов и для пассивных конструкций:
 
 
На поле и в школе —
 
Глянь — какие всходы!
 
Триста лет неволи,
 
Двадцать лет свободы.
 
Подтвердите ж, гости
 
Чешские, все вместе:
 
Сеялось — всей горстью,
 
Строилось — всей честью.
 
Два десятилетья (Да и то не целых!)
 
Как нигде на свете
 
Думалось и пелось. (…)
 
В селах — счастье ткалось
 
Красным, синим, пестрым.
 
Что с тобою сталось,
 
Чешский лев двухвостый? (И., 325).