Всемирный следопыт 1926 № 11

«Что распространение звуков возможно лишь при наличии воздуха или иной проводящей среды, доказано еще в XVII веке знаменитым английским физиком Робертом Бойль.
«Самый воздух, химический состав его не изменился, в противном случае это отразилось бы на всем живом. Не изменились и плотность или упругость воздуха.
«Учитывая все вышесказанное и принимая во внимание результаты многочисленных опытов, мы пришли к выводу, что обеззвучить Нью-Йорк могли лишь двумя способами:
«Первый способ — это искусственное повышение или понижение количества колебаний (звуковых волн) в воздух е.
«Известно, что способность нашего уха воспринимать звуки, т.-е. слышать их, ограничена с двух сторон. Если вызванный чем-либо или кем-либо „звук“ имеет меньше восьми колебаний в секунду, то такой (низкий) звук уже не будет слышен нами. И, наоборот, если возбудитель звука даст более 32.000 колебаний в секунду, то звук будет настолько высок, что мы его опять-таки не услышим.
«На основании этого мы можем предполагать, что злоумышленниками изобретен аппарат, который неизвестными нам способами каждый звук Нью-Йорка при самом его возникновении искусственно повышает или понижает до такого предела, что он уже не воспринимается ухом, т.-е. становится неслышным. Это — первое из двух возможных об'яснений.
«Мы должны оговориться, что в науке не было еще случая, даже попытки к изобретениям подобного рода аппаратов.
«Другое наше предположение построено на законе интерференции звуков.
«Суть этого любопытного явления в следующем. Если вызвать два идеально одинаковых по высоте тона и силе звука, то они могут взаимно уничтожить друг друга и тогда не будут слышны оба. Но это случится лишь при условии, что расстояние между точками, из которых звуки выходят, будет равно непременно длине нечетного числа звуковых полуволн.
«Благодаря этим условиям, устройство аппарата, который интерференцировал бы, т.-е. поглощал, все звуки Нью-Йорка, затрудняется двумя серьезными препятствиями.
«Во-первых — невообразимым разнообразием звуков, которыми до 14 октября шумел и гремел Нью-Йорк. Ведь нечеловечески трудно для уничтожения каждого, даже самого незначительного нью-йоркского шороха вызвать точно такой же шорох или звук. Сколько же тогда звуков нужно вызвать?!
«Второе препятствие — это то обязательное расстояние между двумя предметами, о котором мы говорили выше. Где же тогда стоит тот аппарат, который глушит все звуки Нью-Йорка, если он должен находиться на известном, точно определенном физикой расстоянии от каждого говорящего или кричащего нью-йоркца, от каждого станка грохочущих нью-йоркских фабрик и заводов, от каждого пыхтящего паровоза, гудящего авто, звонящего колокола, рыкающего джаз-бандом мюзик-холя, стонущего скрипками оперного или театрального зала? В какой же точке Нью-Йорка стоит этот аппарат, если он должен быть на точно определенном расстоянии даже от каждой лающей собаки, мурлыкающей кошки, плачущего ребенка и каждой жужжащей нью-йоркской мухи?..
«Но все же мы не берем на себя смелость утверждать, что подобного аппарата человек создать не может, ибо мы знаем, что изобретательность человеческого ума безгранична.
«Вот все то, господин сенатор, что мы имели сообщить вам. Это — наше об'яснение того загадочного явления, которое волнует и пугает весь цивилизованный мир. Бороться же с ним, уничтожить его мы пока бессильны, ибо в данном случае бессильна и вся наука, все знания, которые сейчас в нашем распоряжении. Но мы, а вместе с нами и ученые всего мира, еще не сдаемся. Мы будем искать, чтобы бороться…
«…Примите, господин сенатор, уверения в совершенном почтении…».
Следовали многочисленные подписи американских и европейских ученых.
Аутсон устало откинулся на спинку кресла. Он ясно почувствовал под напускной ученостью этой докладной записки одно: полную растерянность, бессилие и недоумение ученых.
«Бессильна даже наука, — думал сенатор. — Если уже гениальнейшие умы нации не могут об'яснить, в чем тут дело, то, значит, дело совсем дрянь. А кто может поручиться за то, что завтра не оглохнет вся Америка?..».
 
Черной беззвучной тенью в кабинет скользнул негритенок-бой. Протянул сенатору на подносе визитную карточку.
Аутсон прочел:
А на обороте бледным карандашом:
«По поводу нью-йоркской загадки».
«Шарлатан, — подумал Аутсон, — один из тех, которые тысячами обивают мои пороги. Пользуясь случаем, надеются выманить тысчонку-другую долларов. Не приму», — решил сенатор. И вдруг, не отдавая себе отчета в своем поступке, кивнул утвердительно головой.
Выдрессированный бой широко распахнул дверь. Стремительным броском влетела в кабинет маленькая фигурка и замерла у стола сенатора. Аутсон вскинул глаза. Перед ним стоял урод-горбун.
  
V. Деловое предложение.
 
«Теперь уже поздно, не прогонишь», — подумал, раздражаясь, сенатор.
Резким жестом указал на кресло, приглашая гостя садиться. Горбун протянул ему записку:
— Если вы заплатите мне миллион долларов, то я, Бакмайстер, найду вам виновника нью-йоркской глухоты.
Аутсона поразила громадная сумма требуемого вознаграждения. До сих пор еще ни один шарлатан не заводил разговора о миллионах.
«Если это и авантюрист, — подумал сенатор, — то из крупных. Ухо надо держать востро».
Брезгливо морщась, он написал:
— Я заплачу вам два миллиона долларов, если предложение ваше серьезно. Но что можете сделать вы, когда в данном случае бессильны лучшие ученые Америки и Европы?
Вместе с этой запиской Аутсон подвинул Бакмайстеру только что прочитанный доклад научной подкомиссии. Горбун перелистал его небрежно и, презрительно улыбаясь, написал что-то на полях.
— Все ваши ученые — ослы. Эта загадка по плечу одному мне, Бакмайстеру, — прочитал удивленный сенатор.
— Если это не тайна, об'ясните, откуда у вас такая уверенность? — спросил запиской сенатор.
Горбун бесцеремонно сдернул со стола сенатора большой лист бумаги и нервно застрочил карандашом. Пока он писал, сенатор с любопытством разглядывал этого таинственного уродца.
Тщедушное, изуродованное горбом тельце, казалось, с трудом несло тяжесть громадной головы. Оттопыренные, как крылья нетопыря, уши, выпуклый, нависший над глазами лоб, переходивший в лысину, и острый, треугольником, подбородок, уродовали лицо профессора, делая его жутким и отталкивающим. Уголки тонких губ то-и-дело дергались в злой и презрительной усмешке. Близко посаженные друг к другу, маленькие глазки его ежеминутно беспокойно перебегали с предмета на предмет. Но когда взгляд их встречался со взглядом сенатора, то Аутсону делалось как-то не по себе, и он отводил свои глаза в сторону.
Горбун поднял голову и бросил на стол сенатора исписанный лист.
Он написал:
«Я — профессор Копенгагенского университета. Там же, в Копенгагене, я познакомился с одним молодым ученым-любителем, неким Оле Холгерсеном, шведом по национальности. Нас сблизила общая идея — желание создать машину, которая уничтожала бы все звуки на нужной нам площади. Во время нашей совместной работы над этой машиной я поражался громадными знаниями Холгерсена. Я должен сознаться, что он, не профессионал-ученый, а простой любитель, знал больше меня, старой крысы, отдавшей всю свою жизнь науке. И в нашей работе первенствующее положение занимал он, а я был не более, не менее, как его помощником.
«Работа наша близилась уже к концу, но конца-то мне и не суждено было дождаться. Виною этому была моя болтливость. Однажды я высказал предположение, что недурно было бы продать нашу машину какому-нибудь богатому государству. За нее дадут нам целое состояние, так как она принесет громадную пользу, как при нападении, так и при обороне.
«Холгерсен запротестовал. Это был один из тех слюнтяев-идеалистов, которые ненавидят вообще всякую войну. Мы крупно поссорились, а на другой день он пропал. И машина наша осталась недостроенной, так как без него я тыкался, как слепой котенок.