Слушающие

— Мой отец был великим человеком, — сказал Макдональд.
Он остановился в дверях бывшего кабинета отца. Темнокожий седеющий мужчина поднял голову и улыбнулся.
— Что, и твой тоже?
Он встал из-за стола и вышел к ним — высокий, с широкими плечами и мощными руками.
— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся увидеть тебя на этом месте.
Они пожали друг другу руки.
— Ты не знал? — спросил Джон Уайт.
— Я не читал ничего о Программе уже двадцать лет. Ольсен обошел их, направляясь к столу, потом удивленно повернулся.
— Отец не писал тебе?
— Письма от него приходили, — сказал Макдональд, — но я никогда их не читал. Просто складывал в коробку, не вскрывая.
Ольсен покачал головой.
— Бедный Мак. Он никогда не скрывал, что ты ему не пишешь, но часто приносил вырезки из вашей школьной газеты и официальных школьных документов, чтобы показать, как хорошо ты себя чувствуешь.
— Он это понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И не винил тебя.
— А за что он мог бы винить меня? — спросил Макдональд.
Он произнес это спокойно, но в словах таилось напряжение.
— Ты сохранил письма, Бобби? — спросил Ольсен.
— Письма?
— Коробку, полную невскрытых писем, — сказал Ольсен. — Они были бы теперь бесценны. Написанные его рукой и невскрытые. — Казалось, слово «его» он произнес золотыми буквами. — Люди съехались сюда… все они говорили о том, насколько важна Программа, насколько важно стало все связанное с ней. Голографическая хроника Программы, написанная для его сына.
— Нет, для рожденного им сына, — уточнил Макдональд. — А целы ли они, я не знаю. Я много ездил по миру.
Однако он знал, где они лежали, собранные все до единого в запыленной коробке на полке, в глубине стенного шкафа. Он много ездил, это правда, но коробка ездила вместе с ним. Не раз он собирался выбросить ее, но потом хмурил брови и возвращал на место. Может, он все-таки разделял мнение Ольсена, что держит в руках частицу истории, что выбросил бы не обычные письма от отца, но свидетельства о Великом Человеке.
— Программа умерла? — спросил Макдональд.
— Умер твой отец, — ответил Уайт, — а Программа продолжает жить. Трудно представить ее без твоего отца, но то, что это возможно, — его заслуга. Так и должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить, чтобы Программа умерла.
— Мак умер, Бобби, — заметил Ольсен. — Он ушел, и с ним ушло все. Ушел дух этого места.
Знакомая волна отчаяния и тоски поднялась в груди Макдональда, тоски, как он пытался убедить себя, не по отцу, а об отце, которого у него никогда не было.
— Джону кажется, что он может тащить телегу дальше, — говорил Ольсен, — но это только кажется. Мак тянул Программу пятьдесят лет. Первые пятнадцать лет, как стал директором, он тянул ее безо всяких результатов. Мы просто снова и снова вслушивались в звезды, и Мак тянул нас, опробуя разные новые штуки, когда всех охватывала усталость, разрабатывая новые методы подхода к старым делам, поднимая наш дух. Он и Мария.
Макдональд оглядел комнату, в которой его отец проводил свои дни и много ночей, бросил взгляд на бетонные панели стен, покрашенные блеклой зеленой краской, на скромный деревянный стол, на полки, утопленные в стену позади него, на книги в кожаных переплетах, темно-зеленые, темно-красные и темно-коричневые, уже слегка потрескавшиеся; на динамики, встроенные в стену по обе стороны комнаты, и попытался представить, как отец сидит в этом кабинете день за днем, постепенно впитываясь в эти стены, в этот стол и в эти книги, но не мог его увидеть, не мог вспомнить его в этом месте. Отец ушел навсегда.
— А потом уже, после Послания, возникла новая проблема, — говорил Ольсен. — Мы добились результата. О, это были великие дни, и все мы обезумели от радости. Наши пятьдесят лет оплатились с избытком, мы получили главный приз и без конца пересчитывали его, пожирая глазами и поздравляли друг друга. Макдональду пришлось протащить нас и сквозь это, вновь усадить нас за работу, вновь запрячь в ярмо. Но кроме того, у него были и другие проблемы, о которых мы тогда ничего не знали, вроде солитариан, предчувствовавших, что мы разрушим их религию, и политиков, вроде отца Джона, убежденного, что мы не должны отвечать на Послание.
И после всего этого, после того, как мы ответили, что нам осталось делать? Только ждать отклика. Девяносто лет ожидания. Мы должны были тащить воз дальше, чтобы оказаться на месте и принять ответ, когда он придет. Мак вновь заставил нас искать новые сигналы, новые Послания. Но кто будет тащить нас дальше? Как мы можем тащить нашу телегу дальше без Макдональда? Нам мешает спать, — Ольсен говорил все тише, — не страх смерти, а страх за то, что Ответ придет и никого не окажется здесь, чтобы принять его. Что мы перестанем слушать. Что Программа перестанет жить.
Голос его затих, и Ольсен опустил взгляд на свои старческие руки.
Макдональд взглянул на Джона. Это его руководство подвергалось сомнению, его способности. Однако Уайта не волновало это сравнение. Он вернулся и присел рядом с Ольсеном на край стола. Тот затрещал под ним.
— Олли не сказал ничего нового. Мы много говорим сейчас о том, что делать дальше. Пока жил твой отец, таких разговоров не было — в них не возникало нужды. Пока существовал Мак, существовала Программа. Но теперь Мак умер.
— Весь мир — могила славных людей, — сказал Макдональд.
— С тех пор как сижу в этом кресле, — Уайт кивком указал на него, — а это уже пять лет, я узнал многое, и в том числе то, что Мак держал при себе, не выдавая никому, потому что это могло повредить Программе. Будет ли Программа существовать и дальше, какой она будет — вот вопросы, которые никто не задавал, потому что Мак держал ответы при себе. Теперь каждый задает их себе и всем окружающим. Я не такой, как Мак, и не могу действовать его методами. Но я должен выполнить ту же работу с помощью того, что у меня есть и что я смогу добыть. Потому я и послал за тобой. — Он встал, положил большую руку на плечо Макдональда и заглянул ему в глаза, словно читая в них ответ на вопрос, которого еще не задал. — Добро пожаловать домой, Бобби.
Они приземлились в аэропорту, маленький мальчик и женщина с черными глазами и смуглой кожей, а поскольку это был небольшой аэропорт, шли от самолета к залу ожидания пешком, женщина — с энтузиазмом, таща за собой мальчика, а тот неохотно, дергая ее за руку. А потом рядом оказался высокий мужчина и обнял женщину; он стиснул ее и поцеловал, говоря, как рад ее возвращению и как он тосковал без нее. Потом он присел перед мальчиком и попытался обнять и его, но мальчик отпрянул, качая головой. Мужчина протянул к нему руки.
— Добро пожаловать домой, Бобби.
— Я не хотел возвращаться домой, — сказал мальчик. — Хотел, чтобы мы так и путешествовали, madre и я, только мы двое, навсегда.
Макдональд покачал головой.
— Это не мой дом. Я покинул его двадцать лет назад, когда мне было всего десять, и не был здесь с тех пор. Сейчас я приехал только потому, что ты послал телеграмму.
Уайт опустил руку.
— Я боялся, что ты не приедешь, просто узнав о смерти отца.
Макдональд взглянул на стол и пустое кресло с подлокотниками, вытертыми за десятилетия локтями и ладонями.
— Почему он должен больше значить для меня после смерти, чем при жизни?
— За что ты его ненавидишь, Бобби? — спросил Ольсен.
Макдональд покачал головой, словно пытаясь отогнать давние воспоминания.
— Я не ненавидел его. Видит Бог, у меня было достаточно фрейдовских причин для ненависти… достаточно психоаналитических исследований, чтобы определить свои комплексы и жить с ними… но здесь было нечто большее: я нуждался в отце, а он был занят. У меня никогда не было отца, а была только мать, которая его обожествляла, и между ними не оставалось места для маленького мальчика.
— Он любил тебя, Бобби, — сказал Ольсен. В глазах старика стояли слезы.