Слушающие

Макдональд хотел, чтобы его перестали называть «Бобби», однако знал, что никогда не сумеет сказать им об этом.
— Он любил и мою мать. Но для нее тоже не было места, потому что больше всего он любил то, что делал. Только здесь он жил, и она это знала, и он об этом знал, да и все остальные тоже. Да, он был великим человеком, это несомненно, а великие люди жертвуют всем ради своего призвания. Но как чувствуют себя те, кем жертвуют? Он был хорошим человеком, знал, как плохо приходится мне и матери, и не мог этого вынести. Он пытался как-то компенсировать это нам, но не знал, как.
— Это был гений, — сказал Уайт.
— Гений делает то, что должен, — процитировал Макдональд, — а Талант — то, что может. [39]
— Я как будто услышал твоего отца, — сказал Ольсен, — он часто это повторял.
— Почему ты просил меня вернуться? — спросил Макдональд Уайта.
— Здесь есть вещи твоего отца, — сказал Уайт. — Книги. — Он широким жестом указал на полки позади стола. — Все они принадлежали ему, а теперь твои, если ты их хочешь. Есть и другие вещи: бумаги, письма, документы…
— Я не хочу их, — сказал Макдональд. — Все это принадлежит Программе, а не мне. Для меня у него не было ничего.
— Все, что здесь есть? — спросил Уайт.
— Все. Но ведь не для этого же ты просил меня вернуться.
— Я думал, может, ты помиришься со своим отцом, — ответил Уайт. — Я, например, помирился со своим. Двадцать лет назад. Он наконец понял, что я не собираюсь становиться тем, кем он хотел меня видеть, что я не могу смотреть его сон, а я понял, что так или иначе, а он любит меня. Вот я и сказал ему это.
Макдональд вновь посмотрел на кресло и заморгал.
— Мой отец умер.
— Но ты-то жив, — напомнил Уайт. — Ты можешь помириться с ним хотя бы в воспоминаниях.
Макдональд пожал плечами.
— И не для этого ты меня приглашал. Что я для тебя значу?
Уайт беспомощно развел руками.
— Ты важен для нас всех. Понимаешь, все мы любили Мака и потому любим его сына и хотим, чтобы этот сын тоже любил своего отца.
— Все для Мака, — буркнул Макдональд. — А сын Мака хочет, чтобы его любили ради него самого.
— Но прежде всего, — сказал Уайт, — я хотел предложить тебе должность в Программе.
— Какую должность?
Уайт пожал плечами.
— Какую угодно. Эту, если ты ее примешь. — Он указал на кресло за столом. — Мне было бы приятно увидеть тебя в этом кресле.
— А как же ты?
— Вернусь к тому, чем занимался, прежде чем Мак назначил меня директором, — к работе на компьютере. Хотя Маку было почти восемьдесят и официально он вышел на пенсию, я никогда не чувствовал себя директором, пока он был с нами. Только несколько дней назад я вдруг понял, что это я отвечаю за все, что это я директор.
— Не было случая, чтобы Мак вмешался, — вставил Ольсен. — Вообще-то после смерти твоей матери и твоего отъезда в школу он был сам не свой. Он изменился, словно потерял ко всему интерес, и лишь потому оставался на ходу, что был частицей этой машины и шел, когда шла она. После выдвижения Джона Маку словно полегчало, но он никогда не вмешивался, даже почти не говорил, разве что кто-то просил его помощи.
Уайт улыбнулся.
— Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.
— Я нужен тебе ради моей фамилии, — сказал Макдональд.
— Отчасти, — признал Уайт. — Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь… или кто-то с фамилией Макдональд.
Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.
— Если ты пытаешься меня уговорить, — сказал он, — твои слова не очень-то убедительны.
— С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое, — заметил Уайт. — К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.
— Нужно же было что-то делать с каникулами, — сказал Макдональд.
— Твой отец тоже изучал языки, — вставил Ольсен.
— Да? — сказал Макдональд. — Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.
— Затем ты занялся программированием компьютеров, — продолжал Уайт.
— Твой отец тоже занимался электроникой, — заметил Ольсен.
— Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.
— И внес оригинальный вклад в это искусство, — сказал Уайт. — Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.
— Может, вы с Маком и не понимали друг друга, — сказал Ольсен, — но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.
Макдональд покачал головой.
— Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.
«Никто не может быть таким, как другой человек», — подумал он.
— Двадцать лет носить в сердце обиду — это слишком долго, — заметил Уайт.
Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.
— Мы несем возложенное на нас бремя.
— Ты нам нужен, Бобби, — сказал Уайт. — Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.
— Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.
Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы — они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной — это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все — мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями…
— Ты представляешь положение во все более худшем свете, — заметил Макдональд. — Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца…
— Мы стараемся быть честными перед тобой, — ответил Уайт.
— Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств, — сказал Ольсен, отклеившись от стола. — Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.
Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.
— Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете — у меня нет квалификации для поста директора, — а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?
Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?
— Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?
Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.