Дым и зеркала

Теперь там не было ни души. Бармен курил сигарету, которую затушил, когда я вошел.
— А где любители шахмат?
— У них сегодня вечером великий праздник. Они собираются у залива. Нуте-ка. Вы «Джек Дэниэлс» пьете? Верно?
— Звучит заманчиво.
Он мне налил. Я узнал отпечаток большого пальца с прошлого раза, когда мне достался этот стакан. Я взял со стойки томик Теннисона.
— Хорошая книга?
Лысоволосый бармен забрал у меня книгу и, открыв, прочел:
За громами волн,
В пучине безбрежного моря,
Не ведая снов, не зная горя,
Спит Кракен…
Я допил, что еще оставалось в стакане.
— Ну и? Что вы хотели этим сказать?
Обойдя вокруг стойки, он поманил меня к окну.
— Видите? Вон там?
Он указал на скалы к западу от города. У меня на глазах на вершине скал зажегся костер, вспыхнул и загорелся медно-зеленым пламенем.
— Они собираются пробудить Глубоких, — сказал бармен. — Звезды, планеты, луна — все стало на нужные места. Время пришло. Суша потонет, моря поднимутся…
— Ибо мир должен быть очищен наводнениями и льдом, и будьте любезны впредь держаться своей полки в холодильнике, — пробормотал я.
— Прошу прощения?
— Ничего. Как быстрее всего туда добраться?
— Вверх по Марш-стрит. Потом налево за церковью Дагона, дойдете до Мануксет-вей и все время прямо. — Сняв с крючка за дверью пальто, он его надел. — Пойдемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить представление.
— Вы уверены?
— Никто в городе пить сегодня не будет.
Мы вышли на улицу, и он запер за нами дверь бара.
На улице было студено, поземка гнала по мостовой снег, точно белый туман. С улицы я не мог бы уже сказать, сидит ли мадам Иезекииль в своем убежище под неоновой вывеской, ждут ли еще гости в моей конторе.
Пригнув головы от ветра, мы пошли к церкви Дагона.
За шумом ветра я слышал, как бармен разговаривает сам с собой.
— Веялка с огромными лопастями, спящая зелень, — бормотал он.
Повержен в стебли зелени лесной, 
Лежит века — и обречен лежать,
И плоть свою червям навек отдать, 
Покуда не воспрянет огнь земной! 
Людьми и серафимами узрен, 
Восстанет… и навек погибнет он. 
Тут он замолк, и дальше мы шли в молчании, гонимый ветром снег кусал нас за лица.
«И, глотнув кислорода, сдохнет», — мысленно закончил я, но вслух ничего не сказал.
Через двадцать минут мы вышли из Инсмута. Мануксет-вей закончилась, превратившись в проселок, отчасти укрытый снегом и льдом, на котором мы оступались и оскальзывались, карабкаясь в темноте наверх.
Луна еще не поднялась, но уже начали проступать звезды. Их было так много! В ночном небе они высыпали, как бриллиантовая пыль и толченые сапфиры. Столько звезд видно только на морском берегу, в городе такого не увидишь.
На вершине утеса за костром маячили две фигуры: одна — приземистая и непомерно толстая, другая изящная. Сделав несколько шагов, бармен стал с ними рядом лицом ко мне.
— Узрите, — сказал он, — жертвенного волка. — В его голосе появилось что-то странно знакомое.
Я промолчал. В костре плясало зеленое пламя, озаряющее троицу снизу: классическая подсветка для привидений.
— Знаете, зачем я вас сюда привел? — спросил бармен, и я понял, почему его голос кажется мне знакомым: это был голос мужчины, пытавшегося продать мне алюминиевую обшивку.
— Чтобы остановить конец света? Тут он надо мной рассмеялся.
Первый силуэт принадлежал толстяку, которого я застал спящим у себя в конторе.
— Но, если говорить эсхатологически… — пробормотал он голосом настолько низким, что задрожали бы стены. Глаза у него были закрыты. Он крепко спал.
Вторая фигура была закутана в темные шелка, и пахло от нее пачули. Она держала нож. И безмолвствовала.
— Сегодня ночью, — сказал бармен, — луна принадлежит Глубоким. Сегодня ночью звезды сложатся в конфигурации темных Древних времен. Сегодня ночью, если мы их позовем, они придут. Если сочтут нашу жертву стоящей. Если услышат наши призывы.
Тут над противоположным берегом залива выползла луна, огромная, янтарная и тяжелая, а с ней из океана далеко под нами поднялся хор низкого кваканья.
От лунного света на снегу и льду толку меньше, чем от дневного, но сойдет и он. К тому же с луной мое зрение обострялось: в холодных водах поднимались и опускались над поверхностью в медленном водном танце люди-амфибии. Лягушкоподобные мужчины и лягушкоподобные женщины. Мне показалось, я увидел среди них мою домохозяйку: она извивалась и квакала в бухточке вместе с остальными.
Для нового перевоплощения слишком рано, я еще не восстановил силы после прошлой ночи, но янтарная луна меня будоражила.
— Бедный человековолк, — прошептали шелка. — Все его мечты привели его к этому: к одинокой смерти на дальнем утесе.
— Я буду видеть сны, если захочу, — сказал я, — и моя смерть не ваше дело. — Но не был уверен, произнес ли это вслух.
В свете луны обостряются чувства: я все еще слышал рев океана, но теперь поверх него различал, как поднимается и разбивается каждая волна; я слышал, как плещутся лягушкоподобные; я слышал шепот утопленников на дне; я слышал скрип позеленевших остовов затонувших кораблей под толщей вод.
И обоняние тоже улучшается. Продавец алюминиевой обшивки был человеком, а вот в толстяке текла иная кровь.
Что до фигуры в шелках…
В облике человека я ощущал аромат ее духов. Сейчас же я обонял за ним нечто другое, не столь крепкое. Запах разложения, гниющего мяса и распадающейся плоти.
Заколыхались шелка — это она шагнула ко мне. В руке она держала нож.
— Мадам Иезекииль? — Голос у меня становился все более грубым и хриплым. Вскоре я вообще его лишусь. Я не понимал, что происходит, но луна поднималась все выше и выше, утрачивая янтарный цвет и наполняя мой разум белым сиянием.
— Мадам Иезекииль?
— Ты заслуживаешь смерти, — сказала она тихо и холодно. — Хотя бы за то, что сделал с моими картами. Колода была старая.
— Я никогда не умираю, — сказал я ей. — «И тому, чье сердце чисто, от молитв не много толка» [27].
Помните?
— Чушь, — ответила она. — Знаешь, какой самый древний способ положить конец проклятию оборотня?
— Нет.
Костер горел теперь ярче, светился зеленью подводного мира, зеленью медленно колышущихся водорослей, сиял зеленью изумрудов.
— Просто дождаться, когда он примет человеческий облик, но чтобы до следующего преображения оставался еще целый месяц, потом взять жертвенный нож и убить его. Вот и все.
Я повернулся, чтобы бежать, но оказавшийся вдруг позади меня бармен заломил мне за спину руки. В лунном свете нож сверкнул светлым серебром. Мадам Иезекииль улыбнулась.
Она чиркнула меня острием по горлу. Хлынула и потекла кровь. А потом все замедлилось и остановилось…
Гулкая боль за лобной костью, давление в крестце. Мутное преображение как-рвак-уак-уау… из ночи надвигается красная пелена…
Привкус звезд растворяется в соли, — пенной далекой соли…
Подушечки пальцев колют иголки, кожу хлещут языки пламени, глаза как топазы — я пробую на вкус ночь…
* * *
Мое дыхание клубилось в ледяном воздухе.
Я невольно зарычал, — рык зародился у меня в горле. Мои передние лапы касались снега.
Попятившись, я подобрался и прыгнул на нее.
Вонь гниения окружала меня облаком, притупляя обоняние и вкус. Высоко в прыжке я как будто помедлил, и нечто взорвалось мыльным пузырем…