Дым и зеркала

Я был глубоко-глубоко во тьме под морем, стоял, упираясь четырьмя лапами в склизкий каменный пол у входа в цитадель, сложенную из гигантских неотесанных камней. Камни испускали слабый, как у гнилушек, свет, призрачное сияние — точно мириады электронных часов.
Клубилось вокруг облако черной крови, капающей из моей шеи.
Она стояла в зияющих вратах. Теперь она была шести, может, семи футов ростом. К ее изъеденным, обглоданным морем костям местами льнула гнилая плоть, но шелка превратились в водоросли, колыхавшиеся в холодной воде, в этой не ведающей сна пучине. Ее лицо скрывалось за ними, как за живой зеленой вуалью.
Из ее предплечий и свисавшей с грудной клетки плоти вырастали полипы.
Мне казалось, меня вот-вот раздавит. Я утратил способность мыслить.
Она надвинулась на меня. Окружавшие ее голову водоросли шевельнулись. Лицо у нее походило на странное нечто, которое вам ни за что не захочется взять в суши-баре: сплошь присоски и шипы, и колышущиеся плети анемон, и я знал, что где-то под этой завесой прячется ее улыбка.
Я оттолкнулся задними ногами. Мы сошлись в пучине, мы боролись. Было так холодно, так темно! Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то поддается и рвется.
Это был почти поцелуй — на дне бездны.
* * *
Я мягко приземлился на снег, еще держа в зубах обрывок шелкового шарфа. Остальные клочья, подрагивая, плавно опускались на землю. Мадам Иезекииль нигде не было видно.
Серебряный нож лежал в снегу. Стоя на четырех лапах, я ждал в лунном свете, промокший до костей. Я встряхнулся, разбрызгивая вокруг соленую воду. Услышал, как она зашипела, как заскрипела, попав в костер, соль.
Я был оглушенным и слабым и с силой втягивал в легкие воздух.
Далеко внизу в заливе лягушкоподобные существа покачивались под поверхностью моря, точно мертвечина. На мгновение показалось, что их вот-вот унесет течение, но потом они разом извернулись, подпрыгнули и, плеснув хвостами, исчезли в пучине.
Раздался крик. Кричал лисоволосый бармен, пучеглазый продавец алюминиевой обшивки: он стоял, запрокинув голову в ночное небо, глядел на наползающие, закрывающие звезды тучи и кричал. В этом крике были разочарование и ярость, и он меня напугал.
Подобрав с земли нож, он пальцами стер с рукояти снег, полой пальто — с клинка кровь. А потом поглядел на меня. Он плакал.
— Сволочь, — всхлипнул он. — Что ты с ней сделал?
Я сказал бы ему, что ничего я с ней не делал, что она все еще настороженно ждет в своем подводном дворце, но я больше не умел говорить, а мог только рычать, скулить и выть.
Он плакал. От него воняло безумием и разочарованием. Занеся нож, он бросился на меня, а я отступил в сторону.
Некоторые люди просто не умеют приспосабливаться к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо меня — с края утеса, в пустоту.
В лунном свете кровь — не красная, а черная, и следы, которые он оставил, падая, ударяясь о скалу, и снова падая, были мазками темно-серого и черного. Пока наконец не затих на обледенелых валунах у подножия скалы, но несколько минут спустя из моря поднялась рука и с медлительностью, на которую было почти больно смотреть, утащила его в темную воду.
Кто-то почесал меня за ухом. Было приятно.
— Чем она была? Просто аватарой Глубокого, сэр. Фантомом, видением, если хотите, посланным нам из глубочайшей пучины, чтобы положить конец свету.
Я ощетинился.
— Нет, теперь все позади — на время. Вы развеяли фантом. Теперь уже сызнова не начнешь, ведь ритуал — строго специфический. Трое нас должно стать вместе и, пока кровь невинного собирается лужами у наших ног, произнести священные имена.
Подняв глаза на толстяка, я вопросительно заскулил. Он сонно похлопал меня по загривку.
— Конечно, она вас не любит, мой мальчик. В нашем измерении она даже нематериальна.
Снова пошел снег. Костер догорал.
— Ваше сегодняшнее преображение — на мой взгляд, неожиданное — прямое следствие тех самых небесных конфигураций и лунных сил, что сделали сегодняшнюю ночь столь подходящей для того, чтобы вызвать из Бездны моих старых друзей…
Он продолжал говорить низким голосом и, возможно, поведал мне важные тайны. Но этого я никогда не узнаю, ведь во мне бушевал голод, и его слова потерялись, сохранив лишь тень смысла: меня больше не интересовали ни море, ни обрыв, ни толстяк.
В лесу за лугом бежали олени: я чувствовал их запах в воздухе зимней ночи.
А я был голоден.
* * *
Когда я снова пришел в себя, было раннее утро, моя одежда невесть куда подевалась, и в снегу рядом со мной лежал недоеденный олень. По одному его глазу ползала муха, язык вывалился, отчего животное выглядело смешным и жалким, точно на карикатуре в газете. У брюха, из которого были вырваны внутренности, снег окрасился флуоресцентно-алым. Лицо и грудь у меня были липкими и красными от все той же крови. На горле — струпья и шрамы, но к следующему полнолунию оно исцелится.
Маленькое желтое солнце казалось далеким, но небо было безоблачно синим, и ни ветерка. В отдалении слышался рев моря.
Я мерз, был голым, окровавленным и чувствовал себя бесконечно одиноким. «Ну и ладно, — подумал я, — вначале такое со всеми нами случается. А со мной только раз в месяц». Я был совершенно измучен, но знал, что придется продержаться до тех пор, пока не найду заброшенный амбар или пещеру, а тогда засну и просплю неделю или, может быть, две.
Совсем низко, почти над снегом ко мне летел ястреб, что-то болталось в его когтях. На краткое мгновение он завис надо мной, а потом уронил к моим ногам в снег маленького серого кальмара и снова взмыл ввысь. Дряблая, многощупальцевая тварь лежала бездыханно и недвижимо в окровавленном снегу.
Я счел это знамением, но не смог решить, доброе оно или дурное, впрочем, мне было все равно. Повернувшись спиной к морю и мрачному городку Инсмут, я начал пробираться к огням мегаполиса.
 
Неовульф
И снова позвонил Стив Джонс. «Я хочу, чтобы ты написал мне одно из своих стихотворений-рассказов. Нужно, чтобы это была детективная история, действие которой разворачивается в недалеком будущем. Может быть, ты сможешь использовать Ларри Тальбота из „Просто опять конец света“.
Так вышло, что я в тот момент писал в соавторстве сценарий по староанглийскому эпосу «Беовульф» и был несколько удивлен, как много людей, неправильно меня расслышав, решили, что я только что закончил сценарий очередной серии «Бейуотч» [28].
Поэтому я начал пересказывать «Беовульфа» как футуристическую серию «Бейуотч» для антологии детективных рассказов. Это представлялось единственно разумным выходом.
Послушайте, я же к вам не пристаю, откуда вы сами берете свои идеи!
— Слушайте, Тальбот!
Моих людей убивают…
Рот рокотал в телефонную трубку,
Как море — в раковине.
— Узнайте — кто и за что и прекратите это!
— Как прекратить? — спросил я.
— Да как хотите! — он рявкнул. —
Вот только я не желаю,
Чтоб они ушли целыми и невредимыми,
Когда вы прекратите это… ясно, о чем я?
Что ж, ясно… и он меня понял.
Знаете — это было
В двадцатых годах двадцать первого века,
В Эл-Эй, на Венис-бич.
Гар Рот рулил бизнес на всем побережье,
Продавал стимуляторы, стероиды и колеса —
Да все, чем можно закинуться. Полный успех.
Загорелые парни в стрингах, что жрали стероиды,
Крутобедрые девки, желавшие бюст увеличить,
Все, кто сидел на гормонах и феромонах, —
Рота любили все. У него была дурь.
Копы — те брали взятки и смотрели сквозь пальцы…
Гар был королем мира — от Лагуны до Малибу.
Он построил пляжную дискотеку, и там
Мускулистые парни и грудастые телки
Тусовались, пили коктейли и понтовались.
О да, бог этого города — плоть,
А плоть их была прекрасна,
И они веселились.
Все вокруг веселились —
Закидывались, подкуривались, торчали,
Музыка так гремела, что отдавалась в костях, —
Так было…
А после вдруг начались убийства.
По-тихому.
Кто-то проламывал головы,
Рвал на куски тела… и криков никто не слышал
За грохотом музыки и шумом прибоя —
В тот год снова в моду вошел хэви-метал.
Убийца похитил с десяток парней и девчонок,
Их уволок в море…
А на заре — трупы.
Рот говорил — он решил поначалу,
Что это — дела конкурентов,
Усилил охрану, в воздух поднял вертолеты,
В море спустил катера — ведь убийца вернется…
И он возвращался — снова, снова и снова.
Но на пленках видеокамер не было ничего.
Что это — не знал никто, но, черт возьми,
Оно отрывало головы, руки и ноги,
Выдирало из пышных грудей силикон,
На песке оставляло яички с высосанными стероидами —
Сморщенные, словно морские моллюски…
Рот зверел — пляж был явно уже не тот.
Вот тогда он мне позвонил…
Я перелез через спящих цыпочек разного пола
И тронул плечо Рота.
Глазом моргнуть не успел — а десяток серьезных стволов
Целят уже мне в сердце и между глаз.
И я сказал: «Эй, я не монстр. В смысле —
Не монстр, который вам нужен…
Пока что».
Я сунул ему визитку.
«Тальбот, — сказал он. —
Вы готовы решить проблему? С вами я говорил?»
«Точно, — сказал я (полуденное рычанье)… —
А у вас — проблема, которую надо решить.
Сделка: я устраняю вашу проблему,
А вы мне платите бабки, бабки и бабки».
Рот отвечает:
«Конечно, мы все обсудили.
Как скажете. Сделка есть сделка.
Я-то считаю: либо евроизраильтяне,
Либо китайцы… Боитесь их?»
«Нет, — говорю. — Я их не боюсь».
Типа я даже подумал — застать бы это местечко
В полной красе.
Поредели ряды красоток-красавчиков Рота,
И, если поближе глянуть, совсем не так уж
Они мускулисты и пышногруды.
Закат. Началась вечеринка.
Я Роту сказал — терпеть не мог хэви-метал
Даже в самом его начале…
Он отвечает: на вид вы моложе, чем в жизни.
Ох и громко… от усилителей вибрирует все побережье.
Я раздеваюсь — пора. И жду,
Четвероногий уже, в прогалине дюн.
Жду дни и ночи, ночи и дни — жду.
«Где, твою мать, ты сам и где твои люди? —
Спросил меня Рот на третий уж день. — Где?
За кой тебе хрен я плачу?
Прошлой ночью на пленке был
Только пес какой-то громадный».
Но я усмехаюсь. «Вашей проблемы
Пока что нет и следа, — сообщаю ему. —
А был я здесь постоянно».
«Говорю тебе, — он орет, — это израильтяне!
Нельзя доверять европейцам!»
Третья ночь.
Огромная, красная, как неон, луна.
Двое играют в прибое.
Парень с девчонкой.
Гормонов в них еще больше, чем наркоты.
Девчонка визжит и смеется,
Медленно бьется прибой.
Был бы здесь враг — пахло бы самоубийством,
Но враг приходит на берег не каждую ночь,
И они танцуют в прибое,
Плещутся и вопят… а у меня острый слух
(Чтобы лучше их видеть), глаз острый
(Чтоб лучше их слышать),
А они, мать их так, молоды, счастливы… черт,
Прямо хочется плюнуть.
Что для таких, как я, поганей всего —
Это когда дар смерти таким, как они, дается.
Первой кричит девчонка. Лик красной луны — высоко,
Полнолунье было вчера.
Я вижу — она упала в прибой, как если б
Там была глубина двадцать футов — не два,
Как если б ее в песок засосало. Парнишка бежал,
Прозрачная струйка мочи текла из-под плавок,
Бежал, спотыкался, орал…
Оно вышло из воды — медленно, как персонаж
Из дешевого фильма ужасов в скверном гриме.
Загорелую девушку оно несло на руках.
Я зевнул, как большая собака,
И принялся вылизываться.
Оно откусило девчонке лицо, тело швырнуло в песок,
Я подумал: «Мясо и химикаты. Как просто
Их превратить в мясо и химикаты, один укус —
И они — только мясо и химикаты!..»
Подбежали охранники Рота. Ужас в глазах,
В руках — автоматы… Оно похватало их,
Разорвало в клочья — и бросило на песок,
Лунным залитый светом.
Оно побрело неловко по пляжу, белый песок
Лип к серо-зеленым лапам, перепончатым и когтистым.
«Клево, мам!» — завыло оно.
Какая ж мать, — я подумал, — родить умудрилась такое?
Я слышал — там, выше по пляжу, орет Рот:
«Тальбот, поганая сволочь! Ты где, Тальбот?»
Я встал, потянулся и рысцой потрусил по пляжу.
«Ну, здравствуй», — сказал я.
«Ой, песик», — откликнулся он.
(Я ж тебе оторву волосатую лапу и суну в глотку!)
«Так, — говорю, — не здороваются…»
Он говорит: «Я Грэвд-Эл.
А ты кто — Тузик, воющий сукин сын?»
(Ох, отделаю я тебя — в клочки разметаю!)
«Изыди, ужасный зверь», — говорю.
Он смотрит — глаза блестят угольками в трубочке с крэком.
«Изыди? Ты че, парень? И кто же меня заставит?»
Рыкаю: «Я. Я!
Я — в авангарде».
Он поглядел глуповато, обиженно и растерянно…
Даже
Стало жаль его на минутку.
А потом из-за облака вышла луна.
Я завыл.
Вместо кожи была у него светлая чешуя,
Зубы — острее акульих,
Пальцы — перепончаты и когтисты.
Он зарычал — и рванулся к моей глотке.
Он кричал: «Да что ты такое?!»
А потом: «Нет, нет и нет!»
А потом: «Черт, так нечестно!»
А потом — ничего… не было,
Не было слов,
Ведь я оторвал ему руку
И отшвырнул в песок,
И мгновенье еще пальцы
Пустоту исступленно хватали.
Грэнд-Эл рванулся к воде — я почесал следом,
Соленой была вода, и смрадной — его кровь,
Черный ее вкус я ощущал в пасти.
Он нырнул — я за ним, все глубже и глубже,
И когда я почувствовал: легкие разорвутся,
И будут раздавлены горло, и череп, и мозг, и грудная клетка,
И набросятся полчища монстров, и просто придушат,
Мы приплыли к останкам нефтяной вышки.
Вот куда приполз подыхать Грэнд-Эл!
Наверное, в этом месте он и родился:
Ржавый скелет буровой, брошенный в море.
Он почти уж подох, когда я к нему подошел,
Я не стал добивать — пусть уж сам…
Выйдет тот еще корм для рыб,
Блюдо приопов — скверное мясо.
И только,
Пнув его в челюсть, я вышиб акулий зуб
И взял на счастье…
Тогда рванулась она —
Бросилась — вся из сплошных клыков и когтей.
Даже у зверя есть мать, — что тут такого?
Матери есть у многих.
Лет пятьдесят назад матери были у всех!
Она оплакивала сына, вопила и причитала,
Она спросила: «Как мог ты быть столь жестоким?
Упав на колени, гладила сына и выла.
А после мы говорили, с трудом слова подбирая…
Что там было — дело не ваше.
Вы или я такое делали раньше.
Любил ли ее я,
Убил ли… а сын ее мертв, как скалы.
Мы по песку катились — шерсть трется о чешую,
Загривок ее, зажатый моими клыками,
Когти впиваются в спину…
Старая, старая песня.
Когда из прибоя я вышел,
Светало. Рот поджидал.
Я бросил на землю голову Грэнд-Эла,
И липли песчинки к влажным еще глазам…
«Вот она, ваша проблема, — сказал я Роту. —
Да, — я сказал, — он мертв».
А он спросил: «Что теперь?»
Кровавое золото, говорю…
«Ты считаешь, он на китайцев работал? — раздумался Рот. — Или на евроизраильтян? Или?»
«Да он просто соседский парень, — сказал я. — Он на шум разозлился, и все тут». «Думаешь?» — Рот спросил.
Глядя на голову, я бормочу: «Уверен».
Рот спросил: «Да откуда он взялся?»
Я стал натягивать шмотки, усталый от преображенья.
«Из мяса и химикатов», — шепнул я. Он знал — я солгал, но волк рожден, чтобы лгать. Я сел на песок и стал любоваться заливом
И утренним небом, в котором рождался день…
И мечтал о дне, в который смогу умереть.