Голгофа

Новая одежда пришлась Ивану по вкусу. Он чувствовал себя в ней, так, словно все, что было до нее, вдруг пропало, словно он сменил свою кожу на новую, черную, на которой не видно пятен. Тихо и спокойно пошел он к отаре, темневшей на толоке шевелящимися точками.
Отец Игнат делал вид, будто совсем не интересуется тем, что привело молодого парня к монашеской рясе. Впрочем, за ужином он дотошно начал расспрашивать его. Но Иван такое понес, что отец Игнат в конце концов понял: Иван его морочит, — и бросил расспросы. Он насупился, стал строгим и погнал Ивана на молитву. Сам стал рядом. Долго молились. Потом пошли спать. Не спалось Ивану на новом месте. Тревожные думы одолевали. Мысленно он все возвращался к тому месту, где спрятал свой клад.
Наконец уснул. Но и во сне тревога не покидала его. Снилось, будто кто-то подбирается к его деньгам, что старая вдова с Марысей, обнявшись, подползают к одинокому кресту, где он зарыл свое богатство, и скрюченными пальцами разгребают мягкую землю. Дрожащими руками вдова развязывает узел, достает новенькие бумажки, злорадно смеется, оскалив два пожелтевших зуба. А Марыся, подбоченясь, танцует вокруг нее, жутко заливается смехом и выкрикивает:
— Наши! Наши! Теперь все наши! Все!
Иван вскочил. Оглядывается. Холодный пот струйками льется за воротник.
Тяжелый сон снова смыкает веки. Но вот откуда-то появляется урядник с веревкой в руках. За ним старшина, сотский, десятник. Они приближаются к Ивану, угрожают, бросаются на него и начинают скручивать ему руки.
— Вот тебе чужие деньги! В Сибирь его! В тюрьму!
Сильная рука урядника хватает Ивана за горло, сжимает так, что дыхание захватывает. Иван напрягается, стараясь вывернуться, и вскрикивает…
Загадочно шелестят деревья в бессарабской ночи. Изредка блеют овцы в овчарне да старый Игнат высвистывает носом. Иван снова лег. Долго не спалось. Но все же уснул…
…Знакомые улочки родного села Косоуцы близ Сорок. Растянулось село на несколько верст оврагом и по холмам. Вот хата старого Иона, подворье дядьки Семена, а вот и отцовский дом. Иван все узнает. Привычным движением перемахнул через изгородь и остановился посреди двора. Только скрипнул дверью — слышит голос матери:
— Вон уже драк наш пришел. Видно, снова где-то нашкодил, лучше б уж ты маленьким сдох…
Иван знает, что будет потасовка. Знает, что вчерашняя жалоба тетки Анисьи, у которой он убил поросенка, не пройдет даром, и трусливо пятится назад. И вот отец уже схватил его за чуб, притянул к себе. Иван упал и сильно ударился. Удар причинил такую боль, что, истошно крикнув, он проснулся. Над ним кто-то стоял.
— Кто тут? — пролепетал Иван, немея от ужаса.
— Я, Игнат. Ты чего кричишь?
— Да так… приснилось…
Отец Игнат что-то пробурчал и вышел. Иван, немного посидев, снова лег и незаметно уснул.
И опять село. Вечер. Он — подросток — идет по селу с палкой и стучит по изгородям. Собаки подняли лай, как на пожаре, а Ивась не боится, идет смело. Вот одна выскакивает со двора — и прямо к нему. Иван нацелился и… трах! Пес визжит и ковыляет назад с перебитой ногой.
— Дракуле! Небунуле! — кричит старуха, выбегая из хаты. — Ты опять здесь? — Ивась весело хохочет. Ощерил зубы и… хвать ее палкой по икрам. Баба скрючилась, завизжала, упала на землю. А Ивась спрятался у дядьки в сарайчике. Заскучал, сидя в укрытии. Разыскал какую-то банку и привязал теленку к хвосту. Теленок подпрыгнул, выскочил из сарайчика и — через тын. Но не угадал. По вис на колу и жалобно замычал.
Ивасю весело. Ивась хохочет. А дядька… клянет-проклинает живодера Ивана.
Иван проснулся. В руках у него солома. Больше уже не спалось. Перед глазами как живые проходили картины детства. Вспоминает он и свою юность — сорвиголовы, всегда пьяного, битого, всегда с руганью на устах. Вспоминает, как обходили и старый и малый проклятого «фу-лигана». И вдруг словно споткнулся о пенек.
«А что там с моими деньгами? — пронзила его мысль. — Нужно пойти перепрятать их…»
* * *
Взошло солнце. Ночные призраки развеялись. Дневные заботы снова охватили его, и сердце тревожно забилось от страха за деньги. Он нетерпеливо подгонял день, злился на бессловесных овец и срывал свою злость на собаках.
Наступил вечер. Иван собрался наведаться к своим деньгам. Но ни в этот раз, ни в другой ему это не удалось. Днем он пас овец, а старый Игнат спал в тени. Ночью старик молился и не спал. В конце концов, выбившись из сил, крепко заснул Иван, забыв обо всем.
Однажды, когда он решил непременно пойти проверить, цело ли его богатство, и собирался уже упросить отца Игната отпустить его днем на какой-нибудь час, на поле приехал отец Ананий. Поздоровавшись, стал расспрашивать о том, о сем, а затем обратился к Ивану:
— А-а, и ты здесь? Ну, как себя чувствуешь?
— Плохо, отче.
— Почему же?
— С овцами не справляюсь. Не умею я быстро бегать, а отец Игнат сердится.
— Это, плохо, Иван, плохо! — молвил отец Ананий. — Плохо. — У него, видимо, был какой-то свой план, но он хотел его проверить. Задумался, углубился в свои мысли, только нос-кнопка быстро-быстро шевелился, как живое пятнышко.
— Вот что… Ты лошадьми умеешь править?
— Умею, отче. Я возле лошадей привык.
— Ну так бросай сегодня же своих овец и приходи на конюшню. Там тебе покажут, что делать.
Иван поклонился.
— Пшел! — крикнул отец Ананий кучеру, и облако пыли скрыло экипаж.
 
4
Лето обильно дарами. Плодородные бессарабские сады гнут под тяжестью плодов свои ветви до земли. Степи, покрытые буйными хлебами, как золотым руном, окружают монастырские стены. Днем, когда жжет солнце, пахнет землей, хлебом, трудом. А ночью…
Тепла бессарабская ночь. Тепла и мягка. Ночь, наполненная миллионами чарующих звуков, тревожна. Она волнует и манит куда-то надеждами.
Полнолицая луна потоками льет лучи из чистого серебра на землю, швыряет их в окна, сыплет на постель, на белую простынь, белье, на смуглое лицо и черные косы. Пеленает точеную фигуру зеленоватой паутиной, обходя, как островки, черные блестящие глаза. Они мигают, как два огонька. Их дразнит ночь, дразнит серебряный месяц.
Ноздри раздуваются, груди часто, порывисто вздымаются. Они — словно две сочные груши, налитые солнцем. Тесно красавице в постели. Тоскливо ей в могильной тишине кельи рядом со старой сморщенной монашкой.
Соломония приподнялась. Легкая рубашка упала с плеч. Месяц защекотал упругое тело тоненькими иголками, которые проникли глубоко, к самому сердцу, и оно трепетно забилось. Соломония встала с кровати и порывисто разделась. Рубаха кругом легла на темный ковер белым венчиком, из которого только что показался цветок. В приоткрытое окно проникал легкий ветерок. Соломония выглянула и прислушалась к шепоту ночи.
Ей казалось, что кто-то неведомый зовет ее, и она вся тянулась к нему, чувствуя на себе его горячую мужественную руку. Порой она словно искала кого-то и, не найдя, со стоном снова бросалась на постель. Распустив тяжелые черные косы, она укрывала всю себя ими и в сладких мечтах летела навстречу будущему.
Проходили часы. Соломония блуждала по комнате, пока не блеснул рассвет и первый луч солнца не зарумянил небо.
Уже утро, а сна все нет… Господи, до каких пор это будет? Глянула в зеркало. Боже мой, боже мой! Что за жизнь!
Отошла от зеркала и села на кровать. Спать не хотелось. Тело горело. В комнате было душно. Соломония набросила на себя рубашку, поверх черную рясу и вышла из кельи.
Утренняя прохлада немного освежила ее, и она, словно тень, поплыла садом.
— Доброе утро! — услышала она чей-то грубый голос.
— Доброго и вам! — машинально ответила Соломония.
— Не спится?
Соломония подняла глаза. Перед ней стоял красавец-юноша… В рясе.
— Чего тебе, брат, нужно здесь так рано? — взволнованно спросила.
Он улыбнулся.
— Давно ли, девушка, чудная такая?