Голгофа

Она только теперь заметила, что у колодца, выходившего половиной на улицу, стояла пара лошадей, запряженных в повозку, а Иван — с ведром возле нее. Соломония еще больше смутилась. Крепкий, красивый, Иван так и жег ее глазами. Ей казалось, что это и есть тот, кто звал ее, тревожил ночью, волновал кровь. Исчезли и монастырские стены с суровыми правилами, и шестидесятилетняя сухая монашка, мать Анфиса. Она откликалась на зов крови и пылала, как восход.
Иван видел это и любовался ею. Удивлялся тому, куда делись его грубость, наглость и насмешливая речь. Откуда на него волной нахлынули застенчивость, робость и нежность?
— Из каких мест, сестра? — спросил робко.
— Из-под Сорок… С Карасёвого хутора.
— Из-под Сорок? И я оттуда…
— Правда?
— Да… И совсем недавно. А ты?
— А я едва помню село. Давно оттуда… Как умер отец, нас осталось двое у матери: мне, старшей, десять лет и младшей сестре четыре года. Мама очень бедствовала, в наймы водила, да никто не брал: маленькая была. А тут на хутор к нам пришла какая-то монашка. Увидела бедность, посоветовала отдать меня в монастырь. Да так вот уж десять лет прошло здесь… Еще и за воротами не была. Не знаю, как там и люди живут.
— Бедная девушка, — тихо проговорил Иван, — десять лет не выходить. Худо.
Не выходила. Нигде не была ни разу: не пускает мать Анфиса.
— Жаль мне тебя, сестра, но что поделаешь?
Соломония с восхищением смотрела на него. У юноши был искренне сочувствующий вид. Сердце ее защемило от жалости к себе, покатились слезы. То ли оттого, что десять лет просидела за стенами, то ли потому, что осталась сиротой, или от Иванова сочувствия, а может, и потому, что где-то далеко отсюда живет убогая мать-вдова с ее младшей сестрой Марысей и не может старая даже увидеть свое дитя, только передает ей приветы через людей. Кто его знает… Но только сжалось сердце от жалости к себе, и Соломония заплакала. Она так жаждала тепла, ласки… И вот эта ласка засветилась в Ивановых глазах, зазвучала в его голосе, залучилась на его лице… Он вдруг стал ей каким-то близким, своим…
— Ну, не плачь, сестра, слезы не утеха. На все воля божья. Вот и я тоже сиротой остался, один как перст… а живу.
— И ты сирота?
С двенадцати лет, сестричка… Скитался вот, пока сюда не пришел. А теперь… сама видишь, — врал зачем-то Иван.
— Бедный… и ты…
Солнце тем временем рассыпало миллиарды искр по зеленой траве, разбудило день.
— Ну, прощай, сестра. Вон уже встают ваши. А мне у епископа утром быть нужно.
— Прощай…
И стояла. Иван тоже не двинулся.
— Сестра… Я бы… хотел…
Поняла.
— Хорошо.
— Завтра в это время буду назад возвращаться из города… будешь ждать?
— Хорошо… буду…
Этот день казался Соломонии бесконечно долгим. Медленно тянулись часы, а солнце, как пригвожденное, будто стояло на месте. Но наконец наступил вечер, а за ним душная ночь.
Соломонии жарко. Она сбрасывает надоевшую одежду и застывает на белой простыне, как тень от луны. Только глаза, эти два блуждающие огонька, выдают в ней жизнь. Вся она — в напряженном ожидании. Вся — надежда, желание — нежное, бурное, робкое, смелое, жаркое.
На колокольне бьет два. Вскочила с постели. Торопливо оделась и как тень выскользнула из кельи. Тихо прошла темной аллеей к колодцу и спряталась за кустами. Где-то далеко что-то затарахтело.
— Он…
Но снова тихо. То, верно, крестьяне поехали в степь. Соломония снова присела, напрягла слух. Снова грохот, топот копыт. Снова слилась с оградой, всматриваясь в темноту.
— Теперь он.
Возле колодца остановилась пара лошадей. С повозки соскочил Иван.
— Я здесь… — прошептала Соломония.
Иван перемахнул через колодец и стал возле нее.
— Ждала?
— Ждала, милый… — неожиданно для себя сказала Соломония.
Иван мгновение постоял и обнял ее за талию.
— Я тоже ветром летел. Едва кони живы.
Привлек ее к себе, сжал руки и, расстелив рясу, посадил. Сам сел рядом.
— Как тебя зовут?
— Соломония. А тебя?
— Иван.
Помолчали. Оба тяжело вздыхали, смущались. Но вдруг Иван страстно обнял Соломонию и прижал к себе. Соломония и сама доверчиво приникла к нему, ласкала его руки, буйную шевелюру и счастливо улыбалась. Но солнце спешило. Утро выглянуло умытым лицом из-за горизонта.
— Милая, когда снова увидимся?
— Когда хочешь. Хочешь, хоть завтра ночью, как все улягутся? Приходи.
Страстный поцелуй опалил ее уста.
— Так придешь, милый? Я буду ждать…
— Приду. Прощай, пора уже.
Еще поцелуй… Загремело, загрохотало, поднялась пыль, и Соломония, пошатываясь, пошла к себе.
 
5
Послушник Василий напряженно думал: «Почему это, когда эконом заходит к отцу Ананию, тот приказывает мне выйти, а потом они запираются в келье и о чем-то совещаются? Что могут значить эти тайные сговоры?»
Сгреб рукой волосы и застыл в задумчивости.
«Здесь что-то есть. Зря эти две лисицы не будут прятаться. Но что в этом кроется? Не было Ивана — не отпускал от себя отец Ананий. По пустякам часами, бывало, сидеть заставлял. А теперь… Нет, тут что-то есть».
Снова звонок. Василий поспешил к игумену. Отец Ананий писал у стола. Послушник стал у двери, и в этот момент в дверь постучали. Василий машинально спрятался за умывальник и замер. И тут решил он любой ценой узнать, в чем дело, — это был рискованный шаг.
В дверь еще раз постучали.
— Василий, открой! — крикнул отец Ананий, не оглядываясь.
Стук повторился.
— Василий! Ах, проклятый парень, уже исчез. Войдите, кто там.
В келью вошел отец эконом.
— Никого?
— Никого. Василий был, но ушел.
— Ну, это к лучшему. Не нравится он мне, присматривается что-то все, нюхает… Не замечает ли чего…
— Ты думаешь?
— Все может быть. Парень он ловкий, к тому же и мы на заговорщиков смахиваем.
— Это правда. Придется его отправить к Игнату на поле. Там он многого не узнает. Ну, а тот как?
— Куда-то исчезает еженощно. Хотел проследить, да…
— Страшновато? — кольнул отец Ананий.
— Да так… старый уж я… А он возвращается в таком настроении, как жених с обручения. Не ходит ли куда к бабе? Он что-то на влюбленного похож.
— О-о-о! Это уже совсем ни к чему.
— У меня такое подозрение. А это может испортить нам план, в случае чего.
— Правда. Деньги же не малые, даже для нас. Но неужели никакого следа, маленького намека?
— А ни-ни. Вроде он всю жизнь кучером был, словно в конюшне родился, — разочарованно и со злостью сказал отец эконом.
— Ну, так вот что, — решил отец Ананий, — позови-ка его ко мне сюда… или лучше пойдем, вроде обходим кельи, и зайдем к нему. Засидимся, пока не увидим, что ему не терпится, а потом уйдем.
— Хорошо, отче, пойдем.
И они вышли из кельи. Василий затаил дыхание в своем убежище. Незаметно подкрался к Ивановой келье и залег в кустах. Лежал долго, пока не вышел отец эконом. Он постоял и двинулся в сторону Василия.
«Вот еще черт несет!»-испугался Василий. Но эконом обошел его и спрятался немного дальше. Василий успокоился. Вскоре вышел и отец Ананий. Прокашлялся и, бормоча молитвы, пошел к себе. Василий насторожился. Прошло около часа. Одолевало нетерпение. Но вот скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Иван. Он постоял, прислушался и пошел в сад. Чуть не наступил на Василия, подходя к забору.
— Ну-ну, голубок, посмотрим, куда ты, — прошептал Василий, подбирая рясу.
Иван нагнулся. Что-то треснуло. Пролез сквозь отверстие в заборе, прикрыл за собой доску и пошел прямо в степь хлебами, по тропинке к женскому монастырю.
— Ага, вот оно что! Ну, хорошо, я знаю другой путь.
Василий тихо поднялся, нашел ту же дыру в заборе и проскользнул в нее. Спотыкаясь и тяжело дыша, мчался он знакомой тропинкой, а через час лежал уже в кукурузе в конце дороги. Еще через четверть часа он услышал шаги и плотнее прижался к земле. Навстречу Ивану вышла женская фигура. Василий никак не ожидал, что место встречи именно здесь. Влюбленные встретились радостно и бурно.