Конченые

– Куда пошла? – окликнула меня королева.
– О, госпожа, я сейчас надену бахилы и пойду в прекрасную палату, где возлежит мой отец…
Королева смотрит на меня изучающе, на полу раскинуты полы ее тряпки.
– До приемных часов еще четыре минуты… – гневится королева.
Ничего не ответив, я сажусь на банкетку у входа.
– И здесь я буду сейчас… Мешаете… – королева берет свой жезл и направляется к банкетке.
Она почти толкает меня. А мне ведь нужно, и потому я терплю. А куда я денусь? Чувство долга же…
– Слушайте, мадам, – все-таки начинаю я, – Во-первых, не хамите, а то я про вас такой сюжет в новости отгрохаю, что вас даже на кладбище сторожем не возьмут, а во-вторых, если у вас настроение хреновое – то сверните его в трубочку и засуньте себе в свой толстый, совковый зад!
Четыре минуты прошло, я, не дожидаясь ответа, пошла по коридору к палате. Почти не было стыдно, хотя перед глазами всплыла душная семья этой несчастной тетки с двоечниками и мужем, который пьет, как будто он без дна.
 
47…
Я стою в дверях палаты. Отец спит. Ему снятся дельфины и парапланы, коллекционные солдатики и шашлык. «Стою ли я этого сна?» – думаю. Смогу ли я доставить ему радости ну хотя бы как тот, с шашкой наголо, с отколотой правой рукой?… Нет, конечно… понимаю, вешаю мандарины на ручку двери и ухожу…
 
48…
Иногда я смотрю фотографии. Глупая традиция улыбаться фотоаппарату превращает мое фотографическое прошлое в сплошное счастье. Вот я с папой… Улыбаемся…А ведь я точно помню, что он сжимал мою руку так сильно, что я старалась не думать о том, что это моя рука… А теперь, оказывается, было счастье… Мой класс… И за чем я слушалась этого фотографа в грязной байковой рубахе навыпуск – и растягивала рот? Надо было послать его в жопу, чтобы он не снимал вранье, чтобы потом, однажды, в старческом маразме, я не решила, глядя на фотографический снимок, что была счастлива.
А я все улыбалась. Улыбалась и ждала. Ждала, что вот-вот, совсем скоро, можно будет отмереть и больше не улыбаться, ждала, что меня заберут из сада – и наступит счастье; ждала, что отсижу эти десять лет в гимназии и наступит настоящая жизнь… Ждала, что пройдут эти пять бестолковых лет «на вышке» и… А теперь, смотрю фотографии и оказывается… Оказывается: счастье было изобретено вместе с фотоаппаратом.
Четверть лишней жизни… Следующая остановка «Октябрьская»…
Теперь мне очень жалко этого времени. Не потому, что я нашла бы ему лучшее применение – молоко все равно бы кисло и молочные зубы выпадали – а потому, что все это время меня не было. Время было, а меня не было.
А вот теперь я почти знаю, что я есть. Знаю ровно настолько, чтобы, робко краснея, катая в руке шарик из старой жевачки, сказать:
– Я… есть, господа. Извините… В жопу… Блин…
А время смотрит на меня сверху брезгливо и говорит:
– А Я – Бог!…И меня нет!
 
49…
Море замерзло, ожидая нас. Я чувствую себя сволочью из-за зажатых денег.
Футбольная команда Скворцова и Медведева проиграла. Они пьют. Пьют многозначно, по-мужски, как пьют герои фильмов, похоронив лучшего друга. В квартире Урюковой тихо. Мы доедаем сыр. Медведев, запрокинув голову, выливает себе в глотку стопку. Кино.
Зима не кончается. Она тикает снежинками, дышит впалой грудью подтаявших пустырей. Зима – это бедствие. И лыжи, и палки, и коньки, и сноуборды – фанатичная борьба за удовольствие, во что бы то ни стало – не спасут от зимы.
– Зима… – говорю я.
– Летом поедем в Крым… – мечтательно говорит Урюкова.
– Или не поедем… – Бардина затягивается.
– Мы все умрем – напоминает Урюкова.
– Ах да… – вспоминаю я.
И мы сидим тихо – и отмеряем вздохами последнее время. И ничего не будет.
Или бежать? Делать, типа, карьеру. Арсентьев делает… Вкалывает денно и нощно с самого девятого класса – обманывает себя движением в сторону «силиконовой долины». И еще достаточно большое количество наших амбициозных знакомых работает на рулон мягкой туалетной бумаги в цветок. Встречаясь, они пугаются успехов друг друга, а оставаясь наедине с собой – ужасаются бессмысленности своего оголтелого движения.
И можно, вероятно, глубоко вздохнув, разобрав всякий хлам в своей голове, проникнуться идеей успешной американской жизни с барбекью по выходным. Можно, вероятно, отравившись общением с европеизированными, сытыми недоумками, проникнуться мечтой о коллекции картин и огромной квартире на последнем этаже где-нибудь в Париже; или захотеть славы настолько, что голова перестанет работать, – и станет уже не важно что делать и как… И тогда, позабыв о Достоевском и Павлове, Адлере и Рембо, можно будет вступить в эту вожделенную мировую секту целеустремленных и успешных, счастливых во что бы то ни стало потребителей; и жизнь превратится в бесконечную стратегическую игру. Enter.
А пока – снег. И хорошо, что нет деда Мороза. Я бы долго, уныло думала, что бы ему загадать на Новый Год.
 
50…
Я бегу на лыжах за наш Университет. Первая ли – последняя – зачет по физкультуре мне поставят. Бартер. Я им – сорок минут своего учащенного сердцебиения, а они мне – зачет. Я бегу. Я человек не спортивный, дыхание у меня «непоставленное».
– Спорт любишь? – наша физкультурница Пономарева (запасная сборной по баскетболу) смотрела на меня откуда-то свыше.
– Семь раз поджаться – пять раз оттянуться? Обожаю… – отвечала я.
– Побежишь? – спрашивала меня физкультурница Пономарева.
– За зачет – даже проползу! – показывала я свою готовность.
– Ползать – не надо! А ты, каким видом спорта занимаешься?
Физкультурница видела меня впервые – я прогуливала этот предмет принципиально.
– Плаванием, – наврала я.
– Ну, хорошо, – обрадовалась физкультурница, – значит дыхание поставленное.
– А лыжи есть? – на прощанье поинтересовалась она.
– Нет. Но есть купальник «Speedo». Фирменный.
Физкультурница юмора не поняла, но поинтересовалась размером моей ноги. Из – за того, что из меня целый день выплескивались лишние слова, я также рассказала ей объем своей талии, груди и «черепа по периметру».
– Эта информация мне не нужна… – серьезно сказала физкультурница и ушла.
И вот я бегу на чужих лыжах за филологический факультет. Перед глазами две параллельные полосы на белом снегу. Раз – два – раз – два. Тяжело дышать: сердце колотится везде – в ушах, щеках, стволах деревьев. Кто-то меня обгоняет – кого– то обгоняю я. В глазах плывет – не успеваю делать вдохи. Зачем я бегу? Нужно ли мне показать хорошее время? Дадут ли мне за это квартиру, или официально отпустят грехи? Бесконечная лыжня. Раз – два – раз – два. Флажки – красные точки на белом. Кто-то обгоняет. «Лыжню» – кричит кто-то. Я не сбиваю темп. Я чувствую, как сердце начинает обратный отсчет: «100 – 99 – 98…» Овцы начинают перелетать обратно через забор задами. 65 – 64 – 63… Никита роняет хрустальные слезы у моего надгробья. 44 – 43 – 42… «Лыжню!» – кричат мне в спину. Зачем я наврала про плавание? 33 – 32 – 31… «Спокойной вам ночи, приятного сна…» А что если не останавливаться – бежать до последнего счета? «Осла и козла…» Кто поручится, что дальше не то же самое – две полоски чужой лыжни. Раз – два – раз – два – муж – ребенок – климакс. 10 – 9 – 8 – 7… Бабушка закрывает дверь.
Щеки горят. Я открываю глаза.
Крупным планом чье-то мужское лицо в соплях и лыжной шапке.
– Че это ты? – он испуганно смотрит на меня, продолжая механически лупить меня по щекам.
– Это я так… – поднимаюсь на локтях. – Мужика клею…
– Че, правда? – он смотрит на меня своими заиндевелыми глазами.
– Правда, правда. Двух зайцев сразу: и конкурента убрала – и мужика склеила.
– Врешь… – задумчиво прошептал конкурент.
– Лыжню! – попросила ошалелая от бега девушка в красных щеках.
Парень еще раз с недоверием оглядел меня.