Повитель

Едва закончили уборку, повалил снег. Потом, как обычно, до самого нового года дули северные ветры, заметая дороги, леса, деревушки.
Слушая вой ветра за стеной, Григорий все время думал почему-то о том, как хлестал его плетью Андрей, как бежал он от него, низко пригибаясь к земле. И в который уж раз у него в мозгу билось одно и то же: «Ну, погоди, погоди…»
Много смысла вкладывал Григорий в это «погоди». Звучала в нем не просто ненависть к Андрею. Не-ет, убить Веселова, просто прийти к нему и зарезать, как советовал Терентий Зеркалов, — этого мало. И хорошо… что вышла тогда Дуняшка, а не сам Андрей. Надо его живого втоптать в грязь, смешать с землей, отобрать Дуняшку, увести ее к себе в дом на его глазах. И надо сделать так, чтобы жизнь или смерть Андрея зависела от его, Григория, желания…
И сделать это можно. Нужно только время. Надо поднимать хозяйство, стать в десять, в сто раз богаче Лопатина и Зеркалова, вместе взятых. Ведь богатство — власть, сила… Ну, погоди, погоди…
Это желание разбогатеть, возвыситься над людьми появилось у Григория давно. Но сначала оно маячило далеко и смутно. А после того дня, когда стоял он на коленях перед Дуняшкой, мысли о богатстве овладели им без остатка. И, как ни странно, они разгорались тем сильнее, чем больше доходило вестей о грозных революционных событиях в городе.
Казалось Григорию, эти вести словно птицы приносили теперь на хвостах из-за озера. И чуть что — сразу собрание в Локтях, митинг, на стол залазит Андрюха и начинает высказываться. Мужики смотрят ему в рот, ловят каждое слово, окружают плотным кольцом. Так потом и провожают до дому словно на руках несут. «Даже ночью охраняют, сволочи», — думал Григорий, вспоминая свою неудачную попытку отомстить Веселову.
Несколько раз Григорий видел в деревне Федора Семенова. Бородин почему-то боялся его и каждый раз спешил свернуть в сторону, думал раздраженно: «А Гордей Зеркалов чего смотрит? Взял бы да и стукнул его промеж бровей-то…»
А потом дома размышлял, тяжело ворочаясь с боку на бок: «Стукнешь, пожалуй… Мужичье тогда в клочья разорвет. Когда-то были тише воды, ниже травы, а теперь власть свою организовали, вместо старосты Андрея выбрали. Может, у каждого обрез в рукаве».
И с каждым днем Григорий теперь все острее и отчетливее понимал: сколько зря, совсем зря потеряно времени и возможностей! И в иные минуты подкрадывалось откуда-то: а не опоздал ли он в самом деле? Невольно поднимался тогда по всему телу легкий озноб, подкатывал к сердцу липкий, неведомый доселе страх, веяло на него сырым холодом, будто стоял он на краю глубокой темной ямы и заглядывал вниз. Среди ночи часто просыпался, смотрел в темноту широко открытыми глазами и никак не мог понять: то ли в самом деле приснилось, что стоит на краю могилы, то ли подумал об этом только сейчас, проснувшись.
И все-таки теплилась в груди малюсенькая, но цепкая надежда, что если даже и на самом деле произошла где-то эта самая революция, то заброшенных в глухомани Локтей она не коснется, пройдет стороной. Помитингуют мужики, поиграют в свою власть, позабавляются в Советы, как котята с клубком ниток, да все и останется здесь по-прежнему. Жрать-то Совет не даст, на жратву заработать надо, а работа у кого?
Но и эта малюсенькая надежда исчезла: как-то утром, выглянув в окно, Григорий увидел: над лопатинским домом развевался красный флаг.
Сузив глаза, Григорий долго молча стоял у окна. Сначала только сердце стучало: «Опоздал, опоздал…» Потом ему почудилось, что он, Григорий, качается в теплой мыльной воде и вдруг неосторожным движением задел внизу ледяную струю. Колючий, пощипывающий холодок сковывал все тело, мутил голову.
Ветер гнал на улице, крутил у мерзлых ворот жидкую поземку, сдувал с лопатинского дома снежную пыль…
И окатила Григория новая волна отчаянной злобы на Андрея Веселова, на Федора Семенова, на весь мир…
Накинув полушубок, Григорий побежал к Терентию Зеркалову. Больше ему идти было некуда. Долго стучался в двери, дергал ее покрасневшими на морозе руками, пока не услышал за спиной:
— Чего ломишься? — Сзади стоял Терентий. Он вышел через заднюю дверь во двор, а оттуда к Григорию. — Пойдем, — снова коротко сказал Терентий, не дожидаясь ответа Бородина. Повернулся и пошел во двор. Григорий соскочил с крыльца.
Дом Зеркаловых был пуст. В комнатах в беспорядке валялась старая одежда, мешки из-под муки, стулья, пустые сундуки. «Вот оно что! — подумал Григорий. — И Зеркаловы увезли добришко!»
— Вы что же это? А я думал: только Лопатин да поп… — И Григорий обвел руками пустые комнаты.
— Не мешало бы и вам, — ответил Зеркалов. — Лопатина вон грабят, Веселов раздает мужикам все, что не успел вывезти Алексей Ильич.
Григорий только усмехнулся:
— Нас раньше еще… — Он хотел сказать «ограбили», но, заметив, как раздулись тонкие ноздри Терентия, запнулся. — А теперь что же… Сегодня смотрю в окно — флаг…
— Раньше не решались, а теперь вывесили, сволочи, — кивнул головой Терентий. — Революция, говорят, произошла где-то там…
Этого Григорий уже не понимал. Повертев головой, он спросил:
— Так сколько их, этих революций, будет? Ведь, по слухам, была уж одна.
— Я почем знаю! — заорал вдруг Терентий, затряс головой так, словно раз и навсегда решил вытрясти из нее всю перхоть. Однако добавил: — Говорят, то была какая-то буржуйская революция, теперь эта… как ее? Булькающее такое слово… пролетарская.
— Как же теперь, а? Что же будет?
— Раз пришел — выпьем, что ли? — вместо ответа проговорил Терентий. — Батя в отъезде, понимаешь, один я…
Григорий равнодушно посмотрел на стакан самогонки, который подсунул ему Терентий, потом снова обвел глазами пустые комнаты.
— В отъезде? — переспросил он, выпил одним духом самогон и прохрипел: — Сволочи!
Пока Терентий соображал, кого Григорий назвал сволочами — тех, кто вывесил красный флаг, или их, Зеркаловых, Бородин вышел.
… До вечера бродил Григорий по улицам, прислушивался к разговорам. Мимо него мужики несли лопатинское добро — посуду, одежду, зерно. Помедлив, Григорий двинулся к дому лавочника. Навстречу бежали неразлучные Ванька Бутылкин и Гошка Тушков. Гошка тащил узел какой-то одежды, прижимая к животу обеими руками, а Ванька Бутылкин — круглое блюдо, ведро и два ухвата.
— Ухваты-то зачем взяли, черти? — не удержался Григорий от удивленного возгласа.
— А что? Пригодятся, — буркнул Ванька. — А то продадим…
— Ты иди, иди скорей туда, — мотнул Гошка головой назад. — А то все растащут. Черт, побежали, Ванька, а то не успеем больше…
Все двери лопатинского дома были открыты настежь. Оттуда валил пар, беспрерывно выходили люди с узлами, с набитыми чем-то мешками. Много народу толпилось и во дворе. Здесь раздавали чай, сахар, ситец и другие товары, вытаскивая все это прямо из лавки. Некоторые из страха отказывались.
К удивлению Григория, не кто иной, как Федот Артюхин, убеждал:
— Берите, берите, потому — Советская власть. Сейчас повсеместно буржуйское добро простому народу раздается.
Старики позажиточней недружелюбно посматривали на разглагольствующего Федота. Однако вели себя пока осторожно, держались кучкой.
— Может, и нас зачнут трясти после Лопатина? — тревожно смотрел Игнат Исаев на Демьяна Сухова и других стариков.
— Не должно, — ответил ему Демьян Сухов. — Лопатин вечно в кабале народ держал, а я, к примеру, все своим горбом нажил. У меня за всю жизнь работников не было.
— Глядите, глядите, старики… А то, может, правильный пример батюшка Афанасий указал нам, а?
— Да куда мы поедем с родной деревни-то? Куда? — спрашивал Кузьма Разинкин. — Мне, к примеру, некуда… Может, ничего, может, обойдется…
— Ну, ну, глядите сами, — не унимался Игнат Исаев.
Григорий окликнул Федота. Тот вскинул голову, улыбнулся ему, как старому знакомому.
— А, Бородин!.. — И выбрался из толпы. — Здорово, Гришка!
Григорий на приветствие не ответил, хмуро спросил: