Поход кимвров
Наконец, при Араузио, близ Роны, римляне были окончательно разгромлены. Двое главнокомандующих, Гней Манлий и Сервилий Цепион, завидуя друг другу (Цепион был человек, отмеченный печатью тогдашнего разложения Рима), разделили свои силы, и варвары одолели их одного за другим, поодиночке. Это двойное поражение стоило римлянам более ста тысяч людей.
Как в этих сражениях, так и в предыдущих, римляне были побеждены буквально одними криками; легионы сначала были до полусмерти испуганы звериным воем кимвров, а затем уже разбиты. Варвары устрашали одним своим видом: высоко подпрыгивающие вверх, безобразно огромные туловища, голое тело, татуировка, железо, раздвоенные, как вилы, копья, длинные, тяжелые, с одним лезвием, мечи-косы, скашивавшие людей, как траву! Варвары подхватывали врагов на вилы и складывали, как сено; тактикой их был шум, грохот и вой; военным искусством – внезапный бешеный натиск все устрашающей, дико воющей орды! И легионы столбенели, маленькие, закаленные римские солдаты, объятые паническим ужасом, теряли всякую силу сопротивления, прежде чем успевали, верные своей привычке, крепко врезаться в ряды неприятеля и начать с ним расправляться.
Вой кимвров донесся до самого Рима, проник даже в спальни римлян; многие, после получения горестных известий, перестали спать по ночам. Размеры бедствия еще больше увеличивались слухами, говорившими о том, как поступали варвары с побежденными; ужасные, ужасные времена!
Сами варвары, после кровопролитной битвы при Араузио, как будто обезумели; уловки и извороты Цепиона надоели им; побежденных нужно было наказать и заодно ублажить старых кровожадных богов своей родины такой жертвой, о которой бы они долго помнили: всех пленников казнили – одних вешали на деревьях в жертву богам ветров, и деревья гнулись под тяжестью таких плодов; других закалывали, и древние жадные боги огня вновь лакомились человеческими жертвами – раздетыми догола, щуплыми римлянами; их закалывали тысячами – отвратительная ночная работа гюдий.
Дым костров и запах крови возносились к небу; священный тур высился в центре отвратительной бойни, а над нею плыла луна, красная, распухшая, похожая на вывалившуюся из облаков окровавленную требуху! Ужасные старухи в праздничных белых одеждах, босые, с вымазанными мелом лицами, стояли на возвышении и вонзали ножи в горла пленников, подаваемых им связанными. Живо, живо, одного за другим! Кровь струями стекала в подставленный жертвенный котел чудовищной величины, переполняла его, переливалась через край. Ведьмы, крякая между собой, гадали по внутренностям жертв; добрые предзнаменования повторялись тысячи раз; сомнений не было; да, чем больше таких предзнаменований, тем хуже придется врагам тура!
Победители не пожелали даже воспользоваться военной добычей и заранее обещали ее местным богам, сознавая всю опасность предстоящего сражения. Все серебро и золото отдано было благосклонной Роне, а также все забранное оружие, доспехи и знамена и даже кони римлян, – все погрузилось в волну, в жертву божеству реки. Много рек перешли кимвры, и многие ждали их еще впереди, – так прежде всего надо было заручиться благорасположением речных божеств.
Ну-ка, пусть теперь римляне предложат богам побольше даров! Правда, кимврам их щедрость была по карману: во всем их войске не было человека, у которого уже не накопилось бы на себе столько золота, что оно уравновесило бы упитанного поросенка; и это, не считая телег, нагруженных сокровищами, бронзовой утварью и всякими украшениями; все это было отобрано наполовину силой, наполовину добром – чтобы не пропало зря – у разных народов, через земли которых варвары проходили.
Битва при Араузио была первой серьезной схваткой кимвров с римлянами; тур подхватил волчицу на рога и подкинул так далеко и высоко вверх, что она чуть было не застряла там в небесах, среди звезд.
Но все-таки она вернулась назад на землю целой и невредимой и готовилась снова вцепиться в тура острыми клыками.
В Риме прискорбные вести с поля битвы пробудили все старинное упорство республики, подняли на самозащиту все ее внутренние силы. Каждый римлянин мог уразуметь, что самому существованию Рима грозит опасность, если эта человеческая лавина обрушится с Альп на Италию.
Для начала римлянам помогли боги. Грешный город очень заботился о собственных выгодах, но никогда не забывал и приносить жертвы богам, так что и у богов тоже были богатства, которых они могли лишиться! Рим вздохнул свободнее, когда буря со свойственными бурям расточительностью и отсутствием плана перекинулась в Испанию и года два-три бушевала там. В этот промежуток римляне лихорадочно работали. Передышка кончилась, когда кимвры и тевтоны снова двинулись к Альпам; римляне знали, что на этот раз варвары захотят перевалить через горы. Но Марий готовился их встретить.
В крайней нужде Рим ухватился опять за человека простых и верных инстинктов, за человека из народа, за простого солдата Мария, предприимчивый дух которого не парализовался болезненной изощренностью или взвинченностью мысли.
У стариков сенаторов хватило ума, чтобы, отбросив в сторону всякую спесь и личные симпатии, выбрать орудием спасения Рима силу, им претившую и явно враждебную: скорпиона голой рукой ведь не схватишь!
Обстоятельства были чрезвычайные; со времен Ганнибала, перешедшего через Альпы, Рим не бывал в столь серьезной опасности, но Ганнибал все-таки был человек культурный, знавший меру; на этот же раз Риму угрожала сила дикая, необузданная, не знавшая никаких границ. Сенаторы ясно понимали это и проявили немало активного бескорыстия, отодвинув на задний план все прочие соображения, кроме одного – необходимости отвратить опасность, и они единогласно поставили Мария во главе государства! Необычайно было его избрание консулом, и после этого он, вразрез с законами страны, переизбирался из года в год, пока война с варварами не была доведена до победного конца.
А тогда уже можно было опять отделаться от человека с грубыми солдатскими ухватками, вонявшего конюшней! После своей несомненно полезной деятельности в Африке он стал невыносимо навязчив и презрителен по отношению к родовой аристократии: разве и их предки тоже не начали в свое время снизу, как и он, Марий?! Он не умел молчать о своих заслугах, трубил на народных собраниях о продажности сенаторов – как будто это не было уже всем известно! – и этим обеспечивал себе голоса плебса. Сам-то он, конечно, был неподкупен, никогда не брал денег за свою политику, но он подкупал других! Он был страшно груб, нападал на распущенность нравов, не щадя при этом извращенную высшую знать. Сам он был так отвратителен, что вынужден был довольствоваться ласками женщин самого низшего разбора за щедрую плату и предпочтительно в темноте. Ни малейшей греческой привлекательности в лице и манерах или приветливости не было у этого человека! Нет, он был натурой на редкость анти-греческого склада и не только не владел языком богов, что считалось необходимым для сколько-нибудь приличного римлянина, но даже, уверенный в одобрении невежд, хвастался тем, что не говорит по-гречески, и признавался, что гнушается наукой, перенимаемой у вольноотпущенников и рабов! Такая грубость натуры претила Риму, но тогда он нуждался в Марии – против варваров необходимо было орудие погрубее.
Смелая откровенность Мария наводит на мысль о том тевтоне, которому показали статую и который так невежливо о ней отозвался: в сущности, ответом своим он вынес приговор всему упадочному Риму; Марий тоже был мужлан, он олицетворял возврат от искусства к природе, обратное течение вещей! В Марии возродился старый строгий мужицкий дух республики; Рим поневоле обращался к своим низшим черноземным пластам, чтобы встретить натиск первобытной силы извне. Бюст, изображающий, как утверждают, Мария, во всяком случае, представляет портрет гражданина республиканской эпохи, в чертах топорного лица которого как бы застыло воспоминание о матери – о суровой, привыкшей жертвовать собой римлянке, воспитавшей его в строгости в родном доме, о женщине со вкусами простолюдинки и по-собачьи привязанной к своему роду, одной из матерей республики, соединявшей в себе преданность со свирепостью волчицы!