Московские сказки

Вот так.
А возле шаурмы начало происходить, собственно, основное действие нашего рассказа.
Сдачи у продавца, естественно, не нашлось, извини, брат, нету сдачи.
У второго охранника были доллары, бумажками по сто, но с такими купюрами, уж совершенно очевидно, возле гадючника и вовсе нечего делать. Только получить в торец здесь можно с такими купюрами и, придя в сознание, обнаружить, что находишься в ближайшей ментовке, в обезьяннике, пристегнутым наручниками к решетке, денег при тебе нет совершенно никаких, а составляют на тебя, наоборот, протокол за сопротивление работникам милиции при исполнении ими тяжелых их служебных обязанностей. Ну, мастеру секьюрити и специалисту сугубо восточных единоборств такой исход, разумеется, не грозил, но все равно зря он здесь баксами тряс.
Третий из компании бегом смотался к длинной машине хозяина за указаниями. После недолгого монолога, произнесенного им в невидимый микрофон, а по виду — в воздух, правое заднее стекло, сверкнув черным бриллиантом, поехало вниз, из сумрачной пустоты внутреннего машинного пространства бледная небольшая рука выставила крупноформатный плоский бумажник, и третий, осторожно неся этот карманный банк, так же бегом двинулся по шаурму. Однако и он потерпел полное фетяско, как говаривал в те еще времена один работник партийной печати: вынутые им из хозяйского бумажника и предложенные шаурмейстеру (вот и еще одно слово, и тоже ведь неплохое, а?!) пластиковые прямоугольники один за другим были отвергнуты. Не принимающимися к оплате в паршивом ларьке оказались «Американский экспресс», «Карта мастера», «Еврокарта» и все остальные платежные средства любых возможных оттенков — не то что золотого, но и благороднейшего платинового. Ну, пойми, брат, где я их катать буду, в рот, извини, себе я их вставлю и катать буду?
В общем, сделка — покупка недорогой, но доброкачественной еды — явно срывалась. А у того, кто ее затеял, сделки никогда прежде не срывались. И поэтому он решил сам вступить в игру на таком ответственном ее этапе. Что делать, если ничего никому нельзя поручить?
Главного героя этой нашей истории (да и, будем до конца откровенны, вообще героя этого нашего времени) звали и зовут по сей день Петром Павловичем. Его биографию пересказывать в подробностях мы не станем, поскольку благодаря средствам безгранично массовой информации она и так всем известна: комсомол, кооператив, бескорыстный вклад в окончательную победу демократии, свойственная этой демократии неблагодарность вплоть до уголовного преследования, победа справедливости и, наконец, «Вестинвест», гордое имя «олигарх», список ста… Словом, Петр Павлович, этим все сказано. И вы про этого человека знаете не меньше, чем мы, а больше только прокуратура знает, ей положено, нам же и этого хватит.
В тот роковой вечер Петр Павлович ехал с небольшой деловой встречи, состоявшейся в закрытом клубе «Вестинвеста», известном в народе под названием «Петропавловка» — в честь владельца и башни со шпилем, украшающей клубное здание. Народное это прозвище могло, конечно, суеверного человека подтолкнуть к нежелательным ассоциациям, но сам только посмеивался: мол, если я и так в крепости сижу, куда ж меня дальше сажать? Шутки в этой среде вообще, должен я вам сказать, ходят мрачные…
Так вот: ехал Петр Павлович после легкого ужина с рыбой и правильным итальянским белым, как вдруг ему ужасно захотелось есть. Он, сглотнув голодную слюну, представил себе сначала бутерброд с варено-копченой колбасой «Одесская» и полстакана водки «Пшеничная» времен ранней стройотрядовской юности, но этой галлюцинацией его вообще-то вполне управляемое воображение не ограничилось, а принялось беспорядочно воспроизводить другие столь же привлекательные натюрморты. Появились из детства микояновские котлеты, продававшиеся по двенадцать копеек в кулинарии на Горького, и кипучий напиток «Буратино»; возникли из буйного перестроечного прошлого свежезаваренные пельмени, часть из которых, прохудившись, разделилась в тарелке на серый обнаженный фарш и столь же серые тряпочки пустого теста, а при пельменях образовался и ловко разведенный пополам спирт «Рояль»; мелькнул миражом цивилизации первый биг-мак, съеденный под еще непривычный и гипнотически привлекательный виски; проскользнула по периферии сознания фиш-н-чипс первой нищенской лондонской поездки, оказавшаяся жареной треской с картошкой, и от липкого глотка гиннеса дернулся вверх-вниз кадык… Словом, организм Петра Павловича, изощренный за последнее десятилетие дорогой едой, потребовал простой человеческой пищи, которая теперь называется некрасивыми на русский слух словами «фаст-фуд».
Далее и произошло все, что произошло. Команда была передана в головную машину, охрана просчитала нештатную ситуацию и, как только визуальная разведка обнаружила подходящий объект, приступила к выполнению приказа. Однако тут выявилось препятствие непредвиденного характера, и, так как решение о применении силовых действий принято не было, операция непозволительным образом затормозилась — впрочем, это уже описано.
Петр Павлович сидел в машине и смотрел на окружающую действительность сквозь глухо тонированное стекло.
Такой взгляд, следует заметить, всегда окрашен некоторым пессимизмом: погода кажется еще более пасмурной, чем есть на самом деле, человеческие лица представляются еще более бледными, чем они существуют в реальной жизни, пейзаж видится еще более тоскливым, чем тот, что присущ здешним местам… Возможно, именно из-за тонированных стекол и не приживается либеральная, мать бы ее, идея на нашей вообще-то плодородной почве, очень может быть, что именно из-за них носители этой идеи так страшно далеки от народа и VIP-круг их так узок, что называют они свою родину «этой страной»…
В общем, тяжело сделалось на душе у Петра Павловича, дурные предощущения сдавили грудь под легким, вроде бы по мерке сшитым пиджаком, пустота поползла из подреберья к сердцу, пустота страха. Нахлынет такая пустота, доберется до груди, прервет вдох — и нет человека.
Но когда темное стекло сдвинулось вниз, открыв ненадолго истинное, окрашенное вечернею зарею положение вещей, немного полегчало бедняге, золото, лазурь и дымка предзакатного времени примирили его с постоянным местом жительства. А отказ ларечника принять пластиковые карточки лучших мировых систем даже вызвал гордость: в каком-нибудь Тунисе или на Бали каком-нибудь подателю платиновой «Визы» все даром отдали бы в надежде на будущую благосклонность, а наш гордый и широкий человек не смирился, и не сузишь его — на болте он видал любое богатство, и все равны пред отсутствием сдачи.
Петр Павлович, не дожидаясь помощи холуев, отжал тяжелую, бронированную по высшему классу защиты дверь и ступил на родную землю. Давно уж не ходил он таким непосредственным образом, чувствуя, как вливается природная сила сквозь подошвы сшитых миланским умельцем ботинок и носочный шелк, давно не стоял так уверенно на своих ногах. И, воодушевленный долгожданной близостью к истокам, он быстрой, даже несколько суетливой, хотя и нетвердой походкой постоянного пассажира заднего автомобильного сиденья приблизился к шаурме.
Народ безмолвствовал — в том смысле, что все продолжали пить и есть, совершенно забив на вновь прибывшего господина.
— Вот, — сказал олигарх, вытаскивая из кармана монету и с легким стуком кладя ее на не совсем чистый прилавок, — неразменный. Две шаурмы и пива банку, холодное есть? Сдачи не надо.
Только и всего.
В смысле — ничего себе.
И что же вы думаете, небо упало на землю? Или хотя бы люди пали на лица свои перед чудом? Или хотя бы пукнул кто-нибудь от удивления? Или хозяин торговой точки схватил монету — и деру?
Да ни в коем случае. Плохо вы знаете отечество и народ свой, если предполагаете, что здесь чудес не видали. Видали, видали, и даже можем сказать, на чем именно вместе со всякими чудотворцами видали! Собственно, уже сказали… Не удивишь нас ничем и не покоришь, и никогда не будут здесь действовать проклятые ваши законы экономического принуждения, и во веки веков мы будем ложить на ваши деньги, и ложить, и ложить, и ложить, и пусть стелется под копыта золотого тельца навеки напуганная бычьей силой Европа, старая истеричная дура, не зря ей уж давно предсказан звездец, и пусть молится на линялую зелень толстый американец, пусть утверждает, что в Бога он верит, нас не обманешь, знаем мы, во что он верит и куда палец засунул, блин! А мы будем ласково баюкать нашу маленькую, нашу беззащитную, нашу агукающую и пускающую слюнные пузыри духовность, растить нашу тощенькую, головой склоняющуюся до самого тыну соборность, торить наш проселочный, ширококолейный, непроезжий без трактора третий путь.