Теплица

Однако настроение у Мергентхейма испортилось, и слабая дружба едва не превратилась во вражду, когда он из справочника бундестага узнал, что Кетенхейве женат. Софи сгорала от любопытства. Кто эта женщина, которую Кетенхейве никому не показывает? Неужели она такая красавица или такая уродина, что он ее скрывает? Быть может, она богатая наследница и он боится, что ее похитят? Видно, в этом все дело, и Софи уже мысленно толкала Эльку на любовную связь с молодыми секретарями посольства — не затем, чтобы насолить Кетенхейве, а чтобы восстановить естественный порядок, ибо Кетенхейве не заслуживал красивой и молодой наследницы. В конце концов обе женщины встретились и нашли друг друга премерзкими. Элька вела себя неподобающим образом, дулась, не хотела ехать на прием (что привело в восторг Кетенхейве, который тоже не хотел туда ехать, да и не мог, так как у него не было фрака), но Софи настояла на своем, и Элька поехала с Мергентхеймами на вечер, успев шепнуть на прощание Кетенхейве, что Софи носит корсет (чем окончательно смутила Кетенхейве). На приеме произошло нечто ужасное. Обе женщины в силу необъяснимой взаимной антипатии думали одна про другую: «тупоумная нацистка» (как могут ошибаться женщины!), а Элька интересовалась не посольскими секретарями, а посольским джином, который ввозился беспошлинно и был преотменным, а когда алкоголь ударил ей в голову, она объявила изумленному обществу, которое назвала скопищем призраков, что Кетенхейве свергнет правительство. Она называла Кетенхейве революционером, который ненавидит реставрацию, все более широко проводящуюся в государстве, — такого высокого мнения была Элька о своем супруге, и как глубоко пришлось ей в конце концов в нем разочароваться. Когда же общее изумление после ее тирады прошло и один атташе отвез все-таки Эльку домой в машине (вместо того чтобы обнять, Элька его обругала), это глупое происшествие странным образом подняло авторитет депутата Кетенхейве. Хотя Элька не выболтала (она бы и не смогла этого сделать), что за правительственный переворот замышляет Кетенхейве, с какой стороны, с чьей помощью, каким оружием и с какой целью намеревается он устранить правительство, все же после этого вечера многие стали относиться к Кетенхейве с опаской и старались добиться его благосклонности как политика, с которым, может быть, придется считаться.
Мергентхейм сидел за письменным столом, похожий на нахохлившуюся печальную птицу, лицо его с годами обрюзгло, глаза все больше заволакивало пленкой, стекла очков становились все толще, оправа — темнее и массивнее. Все это усиливало сходство с сычом, с филином, жителем лесных дебрей и руин, который носил дорогие костюмы, сшитые у лучшего портного. Возможно, филин был всем доволен, рад и весел и лишь слегка покрякивал с важным деловым видом, немного устав после ночных полетов за неугомонной спутницей, а предположение, что птицам свойственна меланхолия, было, возможно, ошибкой посетителя, исходящего из ложных представлений. Мергентхейм отослал секретаршу с каким-то поручением. Он предложил Кетенхейве сигару. Он знал, что Кетенхейве не курит, но сделал вид, будто забыл об этом. Пусть Кетенхейве не очень-то важничает. Сам Мергентхейм вынул черную толстую сигару из хрустящей станиолевой обертки и закурил. Он смотрел на Кетенхейве сквозь голубой туман. Мергентхейм знал, что Элька умерла и, как поговаривали, при загадочных обстоятельствах — слухи распространяются быстро, — но, как и Кородин, он не сказал Кетенхейве ни единого слова соболезнования, он тоже чувствовал, что упоминание о семейном несчастье, личном горе Кетенхейве, было бы неуместным, бестактным и назойливым; Мергентхейм не мог бы сказать почему, просто такой уж человек был Кетенхейве. На этот раз Мергентхейм оказался прав. Кетенхейве не был создан для семейной жизни, он мог любить, был чувствен, но ему не дано было понять другого человека, а потому он не годился даже на роль мужа. Кетенхейве был человеком замкнутым, который иногда стремился к общению с людьми, и это привело его в партию, привело к трудностям и неразберихе. Не любовь, а брак казался Кетенхейве извращенной формой жизни, а может быть, Кетенхейве был сбившимся с пути истинного монахом, бродягой, угодившим за решетку, может быть, даже мучеником, который не попал на крест. «Бедный малый», — подумал Мергентхейм. Смерть Эльки он наверняка переживал тяжело, и Мергентхейм объяснил себе это (и не без основания) тем, что Кетенхейве потерял в эмиграции всякую связь с родиной и Элька была его отчаянной попыткой вновь укорениться здесь, обрести здесь любовь и полюбить самому. Попытка эта не удалась. Что станет он теперь делать? Неожиданное счастье (так понимал это Мергентхейм) вознесло Кетенхейве в высшие сферы, туда, где принимают важные политические решения, и благодаря разным обстоятельствам, которых Кетенхейве не создавал и к которым не стремился, он занял ключевую позицию, и, хоть он на ней не удержится, чего, пожалуй, Кетенхейве желал (а чего он желал?), но вполне может стать камнем преткновения. Это уже опасно! Быть может, Кетенхейве и сам не знал, насколько опасной для других была его позиция. Быть может, он так и остался глупцом, добродушным болваном. Тогда он просто уникум, по крайней мере среди парламентариев, и Мергентхейм вновь доброжелательно взглянул на своего старого друга.
— Будь осмотрителен! — сказал Мергентхейм.
— Почему?
Собственно, это Кетенхейве не интересовало. Почему ему надо быть осмотрительным? Чего хотел Мергентхейм? А чего хотел здесь сам Кетенхейве, чего он хотел? Комната в старой «Народной газете» была уютнее. Она погребена под развалинами. Забудь это! Что было нужно Кетенхейве в этом бараке, где за каждой стеной стучали с истерическим усердием? И Кетенхейве почувствовал полное безразличие — шел ли еще дождь или уже распогодилось. У него был с собой плащ.
— Жиреешь как на убой, — сказал Мергентхейм.
Это верно! Он разжирел как боров. Он сам это чувствовал. Жратва стала его страстью. Быть может, он хотел вознаградить себя за все те похлебки для бедных, которые ему приходилось глотать. Но за них не вознаградишь. Все же он растолстел. Под кожей лениво дремал жир. Мергентхейм был куда толще. Но ему это шло, а Кетенхейве нет. Ну да ладно, он еще поборется.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Кетенхейве.
— Ничего, — сказал Мергентхейм. — Просто я кое о чем подумал.
Филин сделал хитрое лицо. Окутал себя дымом. Толстые стекла очков запотели перед подернутыми пленкой глазами. Так на старинных изображениях выглядели совы на плече у ведьм. Собственно говоря, выглядели они глупо.
— Не разыгрывай из себя пифию. Что случилось?
Ах, Кетенхейве совсем не был любопытен. Просто сегодня все так получается. Плохо.
— Кто захочет повесить собаку, найдет и крючок, — рассмеялся Мергентхейм.
Собака пролаяла в Инстербурге.
— А у меня нет крючка, — сказал Кетенхейве, — тем более для них!
— Господин майор…
— Не дури. Это глупая выдумка.
— Истиной часто считают то, что за нее выдают, — заметил Мергентхейм.
Так вот оно что! Вот каким способом они хотят заставить его молчать. Давно всем известный грязный вздор должен стать причиной его гибели. Уже вскоре после возвращения Кетенхейве в Германию распространились слухи, что во время войны он носил в Англии мундир майора британской армии. Нашлись, разумеется, люди (а когда они не находятся?), будто бы видевшие его в иностранной военной форме. Совершеннейшая чепуха, ее так легко было опровергнуть, что Кетенхейве даже не хотелось оправдываться, ведь каждый, кто его знал, никогда не допустил бы столь нелепой мысли, будто Кетенхейве мог разгуливать в форме майора, пусть даже британской армии, со стеком под мышкой. Какая чепуха, никогда не носил он военную форму, и это было его слабостью (в которой он упорствовал) и его искренней гордостью, хотя, рассуждая абстрактно, Кетенхейве считал (что не имело для него никакого практического значения) английскую военную форму во времена Гитлера предпочтительнее немецкой по причинам морального порядка, которые Кетенхейве ставил много выше национальных (казавшихся ему атавистическими). Ни один покойник не приносит пользы своему отечеству, а погибают люди в лучшем случае за идеи, которых не понимают и последствий которых они не предвидят. Изнуренные воины на поле брани и замученные народы были жертвой задиристых, до крайности своенравных, неуступчивых и совершенно неспособных мыслить правителей, не желавших прочистить свои жалкие вывихнутые мозги и, кроме всего прочего, не понимавших и не выносивших друг друга. Возможно, армии были различными искажениями творческих идей бога, которые сталкивались друг с другом. Блажен, кто не принимает в этом участия! Блажен стократ, кто может это остановить!