Ипатия

Пораженный, Филимон, наконец, вымолвил:
– Быть слугой этого человека! Зачем мне почести, которыми он может меня осыпать? Зачем ты меня так терзаешь? У меня только одно желание: увидеть свою сестру!
– Ты гораздо скорее найдешь сестру, если будешь служить при дворе в качестве высокопоставленного сановника. Что возможно для сановника, то недостижимо для монаха. Но я тебе не верю. Это не твое единственное желание. А разве тебе не хотелось бы видеть прекрасную Ипатию?
– Мне? Как же мне ее не видеть? Ведь я ее ученик!
– Ну, недолго еще будут у нее ученики, дитя мое. Если в будущем ты пожелаешь упиваться ее мудростью, – Да послужит она тебе на пользу, – то тебе придется пристроиться поближе к дворцу Ореста. Ага, ты удивлен… поражен. Теперь мне удалось, кажется, убедить тебя. Возьми-ка эти письма; завтра утром ступай во дворец Ореста и спроси его секретаря, халдея Езана. Заяви смело, что принес важные государственные вести и следуй за своей звездой, намного лучезарнее, чем ты предполагаешь. Ступай! Повинуйся мне, или ты никогда не увидишь своей сестры.
Филимон чувствовал себя связанным по рукам и ногам. «Но, кто знает, – думал он, – может быть, эта старая женщина действительно сделает для меня многое». Он взял письма и удалился в свою каморку.
– И ты полагаешь, что получишь ее, свою сестру! – со злобным смехом прошептала Мириам вслед ушедшему юноше. – Нет, почтеннейший монах! Пусть она лучше умрет! Иди только следом за моей приманкой! Теперь ты в моей власти, да и Орест попал в мои руки… Завтра, я думаю, надо покончить дело с новым займом. Правда, я ни гроша не получу обратно, но власть… Вот что важно! Подождем, пока Орест сделается императором на юге, а он будет им, хотя бы мне пришлось заложить все драгоценности Рафаэля. Он женится на гречанке – это тоже несомненно. Она его ненавидит. Тем лучше, тем действительнее моя месть! Она любит монаха, это я прочла в ее глазах еще тогда, в саду. Тем лучше для меня! Филимон добровольно последует по пятам Ореста, чтобы оставаться возле нее, жалкий безумец! Он будет секретарем или камердинером. На это, как и на все прочее, у него хватит разума. Таким образом, Орест и Филимон изобразят из себя клещи, которыми я извлеку из этой греческой Иезавели все, что мне нужно. И тогда, тогда – черный агат!
При этих словах Мириам сняла с груди сломанный талисман, совершенно сходный с тем, которого она так страстно добивалась. Она долго смотрела на него, целовала, орошала слезами, обращалась к нему с речью и, прижимая к груди, как мать ребенка, бормотала отрывки старинных колыбельных песен. Постепенно злобное выражение ее лица сменилось возвышенным.
Мириам не подозревала, что в это самое время в частном покое Кирилла находился загорелый, грубоватый монах, которому в знак особого благоволения было разрешено осушить кубок доброго вина в присутствии самого патриарха и Арсения, с жадностью внимавших следующему рассказу.
– Узнав, что евреи наняли судно пиратов, я отправился к капитану и упросил его дать мне место гребца. Из всего услышанного я заключил, что евреи спешат доставить в Александрию весть о поражении Гераклиана. Я чуть не умер, так мне было нехорошо: тошнота, головная боль… Я не мог ничего есть. Но я не унывал, поддерживаемый мыслью, что тружусь и страдаю ради великой христианской церкви!
– А. какой награды требуешь ты за исправную службу? – спросил Кирилл.
– С меня вполне достаточно сознания, что я действительно был полезен. Но если святой патриарх хочет наградить меня свыше моих заслуг, то старая христианка, мать моя во плоти…
– Хорошо, хорошо. Приходи завтра и приведи ее с собой, я позабочусь о ней. Может быть, я тебя сделаю со временем городским дьяконом, когда Петр получит повышение.
Монах поцеловал руку архипастыря и удалился. С сияющим от радости лицом Кирилл повернулся к Арсению.
– Итак, мы победили язычников! – весело воскликнул он, а затем, переходя к обычному сдержанному тону духовного лица, медленно добавил:
– Как посоветуешь ты, отец мой, воспользоваться преимуществом, дарованным нам милостью Всевышнего?
Арсений молчал.
– Я почти уже решил, – продолжал Кирилл, – огласить эту новость сегодня вечером, во время проповеди.
Арсений покачал головой.
– Почему же нет? Почему же нет? – горячо заметил Кирилл.
– Лучше подождать, пока это не разгласится иным путем. Сокрытое знание – все равно, что нерастраченные силы. Пусть Орест сам себя погубит, если он действительно затевает восстание. Ты заговоришь потом, когда захочешь разрушить его вавилонскую башню.
– Ты думаешь, он еще не знает о поражении Гераклиана?
– Если он и знает, то, без сомнения, будет скрывать эту весть от народа.
– Прекрасно! Существование христианской церкви в Александрии зависит от этой борьбы, и необходима крайняя осмотрительность. Какое счастье, что я пользуюсь твоими советами!
После бессонной ночи и освежающего купания в общественных банях Филимон отправился во дворец наместника чтобы исполнить данное поручение.
Орест, удивлявший за последнее время все александрийское общество своей необычайной деловитостью, был уже в соседней с дворцом базилике [112]. Юношу проводил туда один из телохранителей и оставил его посреди огромной комнаты, которая была роскошно украшена фресками и разноцветным мрамором.
Миновав толпу озабоченных просителей и истцов Филимон направился в противоположный конец зала, где стоял пустой трон наместника. Пройдя еще два покоя, он очутился в боковой комнате, где увидел дородного халдейского евнуха с бледным лицом и маленькими свиными глазками. Писарь взял письмо из рук Филимона, развернул его с торжественной медлительностью, но затем, почти подпрыгнув от удивления, кинулся прочь из комнаты, оставив юношу в совершенном недоумении. Писарь вернулся через полчаса крайне оживленный и радостный.
– Юноша, твоя звезда восходит! Ты счастливый вестник радостных событий. Высокородный префект хочет тебя видеть!
Евнух и Филимон вместе вышли из комнаты. В другом покое, двери которого охранялись вооруженной стражей, тревожно расхаживал Орест. Он был сильно возбужден; на лице его еще виднелись следы ночного кутежа, и он часто прихлебывал какой-то напиток из стоявшего на столе кубка.
– А-а, не кто иной, как мой спаситель! Юноша, я хочу осчастливить тебя. Мириам говорит, что ты хочешь поступить ко мне на службу.
Не зная, как ответить, Филимон молча поклонился.
– А-а, недурно кланяешься, только не по-придворному. Но ты, секретарь, скоро обучишь его, не правда ли? Ну, теперь за дела. Подай мне приказы для подписей и проставления печати. Начальнику гарнизона…
– Вот он, высокородный префект!
– Начальнику хлебного рынка. Сколько судов с пшеницей велел ты разгрузить?
– Два, мой повелитель.
– Хорошо. Теперь приказы тюремщикам по поводу гладиаторов.
– Здесь, высокородный префект!
– Письмо Ипатии. Нет, мою возлюбленную невесту я удостою личным посещением. Клянусь жизнью, слишком много работы для человека с отчаянной головной болью!
«Моя возлюбленная невеста!» Эти слова поразили Филимона, Но в это мгновение наместник произнес другое, еще более дорогое для юноши имя.
– А теперь относительно Пелагии. Мы все-таки можем попытаться…
– Боюсь, что высокородный префект оскорбит гота…
– Да будет проклят этот гот! Я предоставляю ему свободу выбора между всеми красавицами Александрии и сделаю его наместником Пентаполиса, если ему это желательно. Публика жаждет зрелищ, а никто, кроме Пелагии, не может танцевать Венеру Анадиомену!
Вся кровь Филимона хлынула к его голове. Он едва владел собой от охватившего его отвращения и стыда.
– Народ обезумеет от восторга, когда опять увидит ее на подмостках. Эти твари и не догадываются, что я заботился о них, хотя был пьян, как Силен.
– Высокородный префект живет лишь для блага своих рабов!
– Слушай, юноша! Это письмо нужно доставить Пелагии. Что? Почему ты не берешь послания из моих рук?