Детство в Соломбале

На катке было всегда шумно. Большой круг занима­ли конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или зало­жив руки за спину.
В широком кольце, обнимающем площадку, медлен­но двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, ка­поров и вязаных шапочек. Это было самое скучное мес­то на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли па­рочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.
Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось ка­таться нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорож­ку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не уви­дишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.
Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.
Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.
В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собра­лись английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.
– Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый?
Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.
Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!
С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.
Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, про­зрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли – скатиться с такой горы!
И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвер­того проспекта.
– Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Ви­дишь, они пьяные. Надуют…
Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость вне­запно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал.
– Гуд, бой! Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!
Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хо­телось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам сме­лость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.
– Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо ска­зал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься. Слезай…
Но Мишка не слышал.
Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко впе­ред, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стреми­тельно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрям­ляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.
Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и вре­зался в снег.
Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал!
С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвих­ренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:
– А-а-а!..
Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним:
– Мишка! Мишка! Что с тобой?
Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.
Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него бы­ли перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз.
– Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.
– Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека…
– Нужно коменданту пожаловаться!..
– Ничего комендант не сделает…
Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.
Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку поло­жили на дровни и увезли в больницу.
С тех пор ребята никогда не подходили к горке ино­странцев.
…Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине по­темнел и поднялся.
До Архангельска докатились слухи о наступлении ча­стей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервен­тов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангель­ские жители сами были свидетелями одного такого вос­стания.
В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на ми­тинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.
Поднялась стрельба. Англичане, американцы и бело­гвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбо­метов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отби­ваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.
Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.
Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. «Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.
Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко от­казывались воевать.
Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:
– Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу… Нужно Николаю Ива­новичу сказать.
В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть… Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особен­ного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю!
Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли… Должно быть, у него нашли листовки…
Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ива­новичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Иванови­чу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из ра­бочих строго спросил у нас:
– А вы не проболтались где-нибудь?
– Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.
– Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.
Мы слышали, как Николай Иванович тихо перегова­ривался со своими товарищами.
– Выступать нужно, я давно говорю, – глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. – Чего там наши медлят!
– С ухватами не выступишь, – заметил Николай Иванович. – Оружия нет, и люди не подготовлены. В комитете знают об этом. Наступление наших задер­жалось. Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали.
– В Маймаксе люди давно готовы, – возразил тот же рабочий. – Сколько ждать можно! Так нас всех пе­ресажают да перестреляют…
Николай Иванович встал. Брови его сдвинулись. Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил:
– Врешь, Богданов! Всех нас не перестреляют. На­прасно ты панику поднимаешь. Для выступления момент нужно выбрать. Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется – тогда и выступим.
– А что, с оружием плохо?
– Пока плохо, – ответил механик.
Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом.
– Пока, ребятки, не приходите. Вы хорошо помогали нам. – Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: – Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит. Скажи матери, а больше никому… Слышишь?
О, как обрадовался этому известию Костя! Он ухва­тился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз.