Эй, Нострадамус!

За две недели последовавшей травли мысль о ребенке куда-то исчезла и всплыла только через месяц, когда одним морозным днем я ждал автобуса в Нью-Брансуике. Из глаз вдруг брызнули слезы, и я скрылся за можжевеловым кустом, чтобы выплакаться. От сухого воздуха из носа потекла кровь, ее вид вернул остальные воспоминания… В общем, представляете картину.
В результате я вернулся к тому, чем занимался в детстве, когда смотрел на девочек и думал, которая из них уготована мне в жены. Только теперь при взгляде на любого ребенка я спрашивал себя — не так ли бы выглядел мой? Со временем я уже не мог оставаться рядом с детьми и отправился работать на север — на лесоповалы, стройки, в геологоразведочные экспедиции.
А сейчас? Сейчас пора продолжить рассказ. Мои многочисленные дружки из «Живой молодежи» с готовностью снабдили полицию досье на меня с Шерил, полноте которого позавидовал бы сам Маккарти [11], — подробнейший отчет о том, чем мы вместе занимались с тех пор, как вернулись из Лас-Вегаса. Их записи детально описывали все, кроме секса: где мы оставляли наши машины, в каких комнатах находились, где и когда зажигали и гасили свет, как выглядела наша одежда и прическа при входе и выходе из дома и какие эмоции читались на наших лицах (обычно вариации на тему удовлетворенности).
Слух о том, что со школьной стоянки меня забрала полиция, разлетелся в мгновение ока. К вечеру наш дом закидали яйцами и измазали краской. Полицейские отгородили здание, а нам сказали, что проще и безопаснее будет, если я проведу ночь в участке, а мама подыщет номер в гостинице или мотеле.
Кент вернулся из Эдмонтона, где второй год учился на бухгалтера. Отец, по счастью, оставался в больнице и не мог ничего больше выкинуть. В последнем жесте супружеского единства они с матерью состряпали общую историю про его сломанное колено — и после этого расстались. Много бы я отдал, чтобы послушать их беседу.
Мои самые сильные воспоминания о тех двух неделях — это смена одной спартанской обстановки на другую: камера в полицейском участке, номер в мотеле, кабинет следователя. Я был, так сказать, «прорабатываемой версией». Жил между двумя мирами — не на свободе, но и не за решеткой. Питался в основном китайской стряпней и пиццами: заказывал их по телефону, а когда еду доставляли, прятался в ванной. Помню, как всегда, набирал девятку для звонков адвокату. Помню, как женщина-полицейский дала мне кудрявый парик каштанового цвета и приказала носить его при переездах с места на место. Правда, сколько бы я ни стирал дурацкий парик, от него несло, будто из магазина поношенной одежды. Поэтому, плюнув на безопасность, я отправил дурацкую вещь в мусорное ведро. Помню запах вишневой колы в одной из комнат для допросов. А еще помню, как со всех сторон — из газет, журналов, с телевизионных экранов — на меня смотрели одни и те же школьные фотографии.
Как-то раз, когда я возвращался в мотель с очередного допроса, мать открыла дверь номера, а по ее блузке расплылось длинное, словно Аргентина, пятно от водки. Я тогда еще думал, стоит ли ехать в Неваду со свидетельством о смерти Шерил, чтобы официально расторгнуть брак. Да кем я вообще стал? «Вдовец» — какое-то нелепое слово…
Я завтракал шоколадками из «Тексако». Однажды мы с Кентом решили съездить на могилу Шерил, но около кладбища стояли телевизионные микроавтобусы, и мы не стали заходить внутрь. Когда мы добирались назад, я заметил, что на насыпи возле полицейского участка растут мухоморы — это же галлюциногенные грибы — прикольно! В другой раз брат отправился очищать наш дом от яиц и краски, а потом вернулся хмурый и не проронил ни слова.
За все это время Кент, как всегда, не принял ничьей стороны. И еще брат часами висел на телефоне, говорил с «молодежниками», успокаивал их.
— Они думают, я все спланировал, так ведь?
— Они расстроены и ищут виновных. Это естественно.
— И считают, что это я.
— Они запутались. Успокойся. Скоро тебя оправдают.
— А сам-то ты веришь в мою вину?
Кент чуть задержался с ответом:
— Нет.
— Ведь веришь же!
— Джейсон, оставь.
Мысль, что даже мой собственный брат не верит мне, оказалась настолько ужасной, что я больше ни разу не поднимал этот вопрос.
Время шло. Дни становились короче. Приближался Хэллоуин. Я сломал зуб о кран с питьевой водой в полицейском участке.
И еще помню, как мать увлеклась Нострадамусом. Пыталась найти намек на школьную трагедию в его предсказаниях. Можно подумать…
Эй, Нострадамус! Знал ли ты, что, дойдя до Земли Обетованной, мы начнем резать друг друга? Что Обетованная Земля всего одна и другой больше не будет? И уж коли ты такой великий прорицатель, то почему не писал простыми, понятными словами? Для чего эти нелепые катрены? Благодарю покорно за пророчества.
Но отчетливее всего я помню, как требовал, чтобы мне вовремя делали уколы — ровно в полдень и в полночь. После уколов я минут пять мог не думать о Шерил — живой, умирающей или мертвой.
Я пьян…
* * *
Утром голова трещит с похмелья.
На улице дождь — в первый раз за весь месяц. Пора идти работать над шкафчиком для полотенец. Хотя, если подумать, пропущу-ка я сегодняшний день. Пусть Лес звонит и объясняет клиенту, что я занят на другой работе. Такова цена, которую ему приходится платить за пьющего друга, работающего по круглосуточному графику.
Помнится, я хотел написать руководство к использованию самого себя. (Или, вернее, своего будущего клона.) Сейчас вполне подходящее время.
Здравствуй, клон.
Это записки такого же, как ты, только успевшего уже накрутить черт знает сколько километров. Поэтому не рыпайся и просто поверь мне на слово, ладно?
О чем бы тебе рассказать?
Скажем, о внешности. Тут тебе повезло. К семнадцати годам твой рост достигнет шести футов и одного дюйма; ты не будешь ни худым, ни склонным к полноте. Ты левша. Тебе тяжело дадутся цифры, зато легко — слова. Ты не переносишь вещей, оканчивающихся на «каин» — лидокаин, новокаин и, главное, кокаин. Я узнал об этом, когда в третьем классе мне пытались запломбировать зуб.
Если б не аллергия на кокаин, то я бы, наверное, давно уже умер. А так хотя бы успел создать тебя.
Ты будешь носить обувь сорок третьего размера. Начнешь бриться почти сразу после того, как тебе исполнится шестнадцать. У тебя будут угри — не слишком много, но заметно. Они появятся в тринадцать и, назло житейской мудрости, так до конца и не исчезнут. С лицом тебе тоже повезло. Из-за него тебе постоянно будут делать что-нибудь приятное, а ты наивно решишь, что ко всем остальным относятся точно так же. Черта с два! Другим нужно прыгать, кричать и махать руками, чтобы их заметили. Тебе же достаточно будет сесть и улыбнуться — и все вокруг кинутся совать банкноты за пояс твоих вместительных трусов.
И при таких блестящих задатках я умудрился все просрать. Права житейская мудрость: характер человека влияет на внешность. Угонщики вдруг начинают выглядеть угонщиками, обманщики — обманщиками, а тихие и задумчивые люди — тихими и задумчивыми. Помни это и берегись. Мое лицо такое же, как у тебя, но сейчас это лицо неудачника. На нем написана грусть. Встретишь меня на улице и подумаешь; чем же парень так расстроен? Люди вглядываются в мое лицо, как в хрустальный шар, и спрашивают себя: «Что стало с ним после кровопролития? Упал ли он уже на самое дно? Говорят, когда-то он верил в Бога, но теперь в его глазах не осталось и следа веры. Интересно, что произошло?»
Прошу, не поломай свою жизнь, как я. Хотя, пока ты молод, ты не станешь слушать моих советов. Тогда зачем я пишу? Все это пустая трата времени…
Постой, вот еще важный момент: от алкоголя ты легко отключаешься. Причем, если примешь что-нибудь вместе со спиртным, отключишься быстрее. Что с тобой при этом происходит, потом не вспомнить. По крайней мере в моей памяти есть один провал, с которым я что только ни делал — даже к гипнотизеру ходил. К настоящему, дипломированному гипнотизеру, а не к какому-нибудь шарлатану — и… ничего.