Явление

Но что-то в нем сломалось с того самого дня, как ему удалось одержать верх над сыном. Я множество раз видела, как он ошибался в диагнозах, противоречил сам себе, путался в выводах. Его провалы в памяти становились все более частыми, он, судя по всему, прекрасно отдавал себе в этом отчет, но никто не осмеливался сделать ему замечание. Он с незапамятных времен публично обязался перестать практиковать в день своего семидесятилетия и не имел привычки менять своих решений. Даже если сейчас он оперировал лишь отеки роговицы, по которым оставался лучшим специалистом в мире, я представляла себе, какое количество операций на пациентах, не подозревающих об опасности и готовых платить любые деньги за честь и утешение попасть в его руки, он рискует запороть в течение двух с половиной лет. В одно из воскресений я отозвала его в сторонку, к бортику бассейна; сказала, что ему уже не удается никого обманывать и что из уважения к самому себе он должен это оставить. Он послушался меня. И решился принять меры, которые, по его мнению, напрашивались сами собой перед лицом упадка его способностей. Он бросил покер.
– Я не пойду, Франк.
Он подскакивает:
– Ты смеешься? Ему это ударило в голову после недомогания, сердечного приступа или еще не знаю чего: если ты не ухватишься за эту возможность, он продаст. Ты ведь знаешь, все ждут, что ты возьмешь клинику в свои руки.
– Я отказываюсь. Это твое место, не мое.
Пробка выскакивает из горлышка – легкий хлопок, наклоненная под углом в семьдесят пять градусов бутылка, безупречные движения пальцев.
– Давай не будем возвращаться к этому, Натали. Я не тяну на руководящие посты: я добросовестный хирург, средний игрок в гольф, никудышный управленец и великолепный любовник.
Неврастенический тон этих признаний заслуживает поцелуя в нос.
– Я не согласна, Франк.
– С чем именно?
Я снимаю его руку с моей груди и протягиваю ему свой бокал. Шампанское стекает у меня по пальцам. Мы чокаемся и выпиваем, не зная за что, без всякого повода. Присев на подлокотник, я прижимаюсь к его плечу. Как же мне его не хватает, когда он рядом… Первое время после нашего разрыва у него оставались ключи; раз в неделю он заходил, чтобы проверить состояние моих запасов, годность йогуртов, разгрузить, потом загрузить холодильник, выгулять собаку и рассказать мне у камина о своих неудачах с другими женщинами, которые, несмотря на его достойные похвалы усилия, говорил он, в постели не шли ни в какое сравнение со мной. И каждый раз он выпытывал, как у меня с этим обстоят дела, и, когда я отвечала «никак», он казался искренне расстроенным. Даже пытался свести меня с известными бабниками клиники, чтобы мы были квиты, как он стыдливо добавлял. Мне безумно нравилась эта его манера оставаться частью моей жизни, подчиняться моему желанию отдалиться друг от друга, вместе с тем давая мне понять, что я не потеряла его, и эта его привычка успокаивать меня относительно будущего: наш роман не мог быть завершен, раз он рассказывал мне все о своих подружках на одну ночь, а мне и рассказывать было нечего.
А потом у мамы начались переломы: запястье, шейка бедренной кости, ключица; мне пришлось оставить свою квартиру и вернуться жить к ней в этот дом, который она снимала вот уже сорок лет и который я ей сразу по возвращении купила, чтобы она перестала донимать меня своим страхом «быть выставленной на улицу» владельцем. Она посчитала чем-то само собой разумеющимся мое возвращение к месту моего детства. «Так хоть твоя собака не будет целый день одна», – сказала она. И Франк больше не приезжал.
– Возьмешь мою пациентку с катарактой завтра утром? – ласково шепчет он, прильнув головой к моему колену.
– А ты сам?
– Сам я буду любить тебя всю ночь и к утру стану напоминать сонную муху.
Он прижимается ко мне, и я с нежной улыбкой, которая пробуждает мое желание лучше всех его ласк, обнимаю его.
– С одним условием.
Он удивленно отстраняется.
– Ночь любви?
– Катаракта.
Он сразу успокаивается. Эти его предложения своих услуг стали, по причине моих постоянных отказов, просто машинальными любезностями, и я это прекрасно чувствую.
– Меняю на глаукому. Меня не будет на следующей неделе: я уже перенесла все операции, которые можно отложить, но Тину Шамлей ты должен прооперировать в срочном порядке.
Он подскакивает как ужаленный.
– Ты с ума сошла? Папа никогда не даст согласия. Это самая крупная знаменитость из всех, которых ты когда-либо приводила ему в клинику: она твоя.
– Я предупредила ее, она не возражает.
Он рывком поднимается с кресла, чуть не опрокидывая меня с подлокотника.
– И не мечтай! Я не позволю использовать себя в твоем противостоянии с моим отцом.
– Я никого не использую, Франк. Ты лучший хирург команды, я прошу тебя заменить меня на сложной операции. Всего-то. Топ-модель это или нет, тут совершенно ни при чем.
– Только вот папарацци будут толпиться у входа в операционную, обо мне будут писать газеты, это выведет из себя папу, а ты останешься довольна. К чему все эти уловки, Натали? Ты хочешь вернуть мне уверенность в себе, так ведь? Признайся! Но у меня все отлично! Я играючи оперирую по двенадцать катаракт в день, на днях купил себе новую модель джипа «мерседес», так в чем же проблема?
– Ни в чем, Франк… Просто я уезжаю на несколько дней. Мне надо передохнуть, развеяться… Имею я на это право?
Он с горькой улыбкой усаживается обратно.
– У тебя кто-то появился, – подытоживает он.
Я не отрицаю, тронутая его реакцией, его всплеском самолюбия, этой столь не свойственной ему яростью. И лишь довольствуюсь замечанием, что уезжаю одна. Из чего он заключает:
– Ты едешь к нему. Могу полюбопытствовать, куда?
– В Мексику.
– Его зовут?
– Хуан Диего.
Он обреченно разводит руками, роняет их на колени. Я еще несколько секунд мариную его в ревности, затем, протягивая зеленую папку, уточняю:
– Он умер четыреста пятьдесят два года назад. Полистай, пока я буду разогревать сандвичи.
И я покидаю гостиную, чувствуя, как под тяжестью его взгляда все остальные мои проблемы улетучиваются. Теперь у меня есть веская причина для отъезда. И ни единой отговорки, чтобы пойти на попятную: я проведу отличную ночь, и, может быть, даже с ним.
Я включаю духовку и ставлю противень на решетку, внимательно прислушиваясь к комментариям и бормотанию, которыми он сопровождает чтение: «Что это еще за чушь? С ума сойти». Потом наступает тишина, нарушаемая шелестом перелистываемых страниц и звоном приборов, которые я закладываю в посудомоечную машину, обнаружив, что они грязные. Взяв за привычку предварительно споласкивать их вручную, я по возвращении домой уже не могу определить, мыла ли я их потом в машине или нет.
Пока я заканчиваю накрывать на стол, он подходит ко мне с кипой бумаг в руках и застывшей улыбкой на лице.
– Поправь меня, если я что-нибудь неправильно понял. Ты едешь на задание по просьбе Ватикана для исследования глаз чудотворного образа?
Я с пристыженным видом киваю, поправляя приборы на столе.
– И это ты, убежденный скептик, ты, обзывающая меня отсталым, когда я читаю свой гороскоп?
– Садись, сандвичи готовы.
– Но ты же отправляешься в мясорубку, Натали!
Этот его неожиданно трагичный тон вместо смеха облегчения, который я ожидала услышать, заставляет меня застыть с поднятой над духовкой рукой.
– Ты хоть читала отчеты офтальмологов?
– Нет, Франк. Это по-испански: я рассчитывала на тебя.
Он садится за стол, отставляет тарелку, притягивает меня за руку и нервно переводит, водя пальцем по строчкам, чтобы я могла уследить за ним:
– Профессор Рафаэль Ториха, 1956: «При направлении луча офтальмоскопа на зрачок изображения Девы на внешнем ободке наблюдается тот же световой отблеск, что и в человеческом глазе. И вследствие данного отблеска зрачок загорается рассеянным светом, создавая видимость объема в глубину».