Явление
Он отрывается, чтобы посмотреть на мою реакцию. Я сглатываю.
– Продолжим, – яростно говорит он, перелистывая страницы. – Профессор Амаду Жоржи Кури, 1975: «Я подтверждаю наблюдение моих коллег Тороэлла Буэны и Торихи относительно наличия в правом глазу Девы бородатого человека. Он отражается три раза: первое отражение прямое, головой вверх, на внешней оболочке роговицы; второе обратное, головой вниз, на внутренней оболочке хрусталика, и третье – вновь прямое, на внешней оболочке хрусталика…»
Мне тяжело дышать, и я судорожно впиваюсь в запястье Франка.
– Ты хочешь сказать, что художник нарисовал отражение Пуркинье-Самсона?
– Я ничего не хочу сказать: это говорят они. Художник 1531 года изобразил на своей картине оптический феномен, открытый в XIX веке. Ладно, проехали. Это не самое страшное. Основные трудности начинаются – во всяком случае, начнутся у тебя; лично я нахожу это бесподобным – при двухтысячекратном увеличении денситометром в глазах можно увидеть отражения других людей, в числе которых уже известный тебе Хуан Диего, разворачивающий свой плащ, а заодно и наблюдать отражения Чернинга, Войта и Гесса. Как если бы создатель картины решил преподать полнейший урок офтальмологии студентам, родившимся четыре века спустя. Удачи тебе!
И он возвращает мне отчеты. Я как можно более безучастно осведомляюсь, заслуживают ли, на его взгляд, перечисленные эксперты доверия.
– Мне они не знакомы. Зато начиная с 1976 года мы имеем Альвареса, Хосе Ахуэду, профессора Грау, директора мексиканского научно-исследовательского института, и Тонсманна из Корнеллского университета Нью-Йорка, также исследовавших глаза Девы и подтвердивших предыдущие свидетельства. Тебе остается уповать только на чудо, – с натужным смехом добавляет он, – иначе я плохо представляю себе, как тебе удастся выставить их шарлатанами.
Я вдруг замечаю, что из духовки валит дым, откладываю бумаги и, обжигаясь, вынимаю сандвичи. Они все обуглились, ссохлись, верхний ярус свернулся в форме пагоды. Огорченно вздыхая, я задвигаю противень обратно и облокачиваюсь на Франка.
– Ты в порядке? – волнуется он.
– В порядке.
– Все-таки едешь?
Я легонько отстраняюсь, целую его в уголок губ.
– Если хочешь, можешь остаться сегодня на ночь. Он смущенно отводит глаза к дверце духовки.
– Ты ведь знаешь, я бы с удовольствием…
И его многоточия утопают в моем расстроенном, но отчужденном взгляде. Я договариваю:
– Но ты уже занят. Кто она? Новенькая?
Он кивает.
– Отслоение сетчатки, – уточняет он таким тоном, будто это смягчающее обстоятельство. – Мы вместе оперировали ее в январе, помнишь?
– Нет, – отвечаю я, не желая быть доверенным лицом.
– Да нет же, ты должна помнить, оперная певица… Керстин Блесс.
– Ах да. Молоденькая.
– Сейчас она поет в «Кармен», освобождается в полночь.
Я бросаю взгляд на часы, выпроваживаю его похлопыванием по плечу, что, надеюсь, будет воспринято как знак моего благословения, и остаюсь ужинать в одиночестве в компании с клубничным йогуртом. Остается только гадать, чем именно – гордостью, неловкостью или почтительностью объясняется его бегство, но предлог вымышлен. Мне достаточно было открыть свой еженедельник. Когда малышка Керстин приходила на послеоперационный осмотр, то дала мне приглашение, где я отметила все вечера, когда она исполняет партию Микаэлы. Сегодня у них выходной.
Я бросаю в мусорное ведро стаканчик йогурта, мою ложку и поднимаюсь наверх почистить зубы. Прежде чем раздеться, я включаю компьютер, чтобы проверить почту. И пока смываю остатки косметики, принтер выдает мне присланный из Ватикана перевод заключений предыдущих экспертиз.
Я не стала продолжать спор с Франком, но перечисленные им эксперты, должно быть, обкурились ладаном: как луч офтальмоскопа, проецированный на плоскую ткань, мог заполнить объем глазного яблока и выявить отблеск на внешнем ободке зрачка? Все равно что заключить, что индеец носил плащ с трехмерным изображением.
Когда я уже забираюсь в постель, соседский ребенок начинает реветь. Сюсюканья матери, громовая колыбельная отца и перекрывающий все эти крики оглушительный звон погремушек. Я чисто символически три раза ударяю в перегородку, отделяемую от их стены лишь пенопластовой прокладкой, в отместку за их визги «Тише!» во время предсмертной агонии моей собаки. Ненавижу этих людей. Мать семейства вот уже три недели как здоровается со мной. Верно, зрение ухудшается.
Я вынимаю из ночного столика снотворное и ватные шарики для ушей, внезапно передумываю, хватаю телефон и наугад набираю подчеркнутый красными чернилами на визитной карточке адвоката дьявола номер. Если сейчас, без четверти полночь, он подходит к телефону – я лечу в Мексику. Орел или решка, единственный способ покончить с сомнениями, порывами, отговорками и угрызениями совести.
– Pronto? [3]
Мне кажется, я узнаю его сиплый голос.
– Это профессор Кренц. Я не разбудила вас?
– Только не ночью. Чем могу быть вам полезен?
– Я принимаю ваше предложение.
– По каким причинам?
Ответные слова так и застревают у меня в горле. В его голосе я улавливаю почти что осуждение – во всяком случае, недоверие. Я воздерживаюсь от ответа: вопли соседского ребенка, глаукома топ-модели, воскресный обед и вранье любимого человека. Поэтому лишь роняю:
– Вы взяли трубку, монсеньор.
– Простите?
– Если бы вы не взяли трубку, я бы отказалась.
На другом конце провода воцаряется молчание. Через несколько секунд ледяной голос кардинала Фабиани отчеканивает:
– Вы хотите сказать, что причиной явилась случайность?
– Ну и любопытство…
– Этого недостаточно, – обрывает он меня. – Я ожидаю от вас полной отдачи, глубокого анализа, сомнений, чувства неприятия, ярости. Если вы на это не способны, я обращусь к другому специалисту. Прочтите двадцать восьмую страницу только что полученного вами перевода, и если не ощутите себя причастной, осмеянной в ваших убеждениях, то перешлите мне обратно командировочное предписание.
Он вешает трубку. В полном недоумении я вынимаю распечатанные листы из лотка принтера. На двадцать восьмой странице описаны два якобы имевших место чуда, заявленных на канонизацию Хуана Диего. Не успеваю я дочитать до конца историю первого случая, как уже приведена в желаемое адвокатом дьявола состояние.
Маленький мальчик отправляется на рыбалку. Неудачно закидывает удочку, и рыболовный крючок попадает ему прямо в глаз. Мать тотчас отводит его к известному окулисту, но тот заявляет, что в данном случае медицина бессильна: глаз безвозвратно потерян. Не помня себя от горя, она бежит в собор Гваделупской Богоматери и взывает к плащу: «О Хуан Диего, которого собираются провозгласить святым, умоляю тебя, помоги моему мальчику!» Затем отводит ребенка к еще более известному офтальмологу и просит его все же попытаться провести операцию. Профессор осматривает ребенка и объявляет, что не может взять в толк, зачем она обратилась к нему: операция уже проведена, причем чрезвычайно успешно: шрам – просто произведение искусства.
Через три дня шрам полностью рассосался, и мальчик вновь видел обоими глазами. К этому заключению прилагаются около двадцати свидетельств различных медиков, клянущихся своей честью, что операции, заранее обреченной на неудачу, не было вообще.
* * *Я пытаюсь пробиться в твои мысли, пока ты пьешь виски и любуешься на облака, пролетая над морем, но маленькие голубые таблетки отвлекают твое внимание, мешают тебе услышать мой голос, пытающийся предостеречь. Тебе не грозит неминуемая опасность и мне неизвестно будущее; я могу улавливать лишь исходящие от тебя же, сокрытые в твоем подсознании предчувствия и предупреждения, которым ты, к сожалению, уделяешь так мало внимания.
Суждено ли тебе, милая Натали, прежде чем твоя душа отделится от тела, понять, насколько живые осведомлены лучше мертвецов? Мы можем ориентироваться в вашем пространстве, вашем времени, вашем мире лишь посредством ваших же предчувствий, смешивающихся в вашем сознании с вашими импульсами, выдумками и воспоминаниями. Вы наш запас будущего, если, конечно, эти временные разграничения вообще имеют смысл, то есть когда мы пытаемся настроиться с вами на одну волну. Если мы так часто и наведываемся в ваши сны, то потому, что таким образом получаем доступ к чердаку, где хранится все то, что мы потеряли, и мы подпитываемся тем, чем вы пренебрегаете, пытаясь поделиться этим с вами.