Мещанин Адамейко

Ардальон Порфирьевич понял это и пошел навстречу его желаниям. Он тверже уже и уверенней сказал:
— Совсем не жалею я — вот что! И, как говорил тебе раньше, так и теперь того же мнения, заметь… Важно что? Главное — в глупости не попасться. Не попадемся. Вот это ты и помни: не попадаться! И все будет хорошо. И сейчас говорю: ты живой человек, нужный человек, а… то (он говорил о покойнице Пострунковой в среднем роде) то… дикое мясо! Не стало его, — никто и не вспомнит, а ты вот, заметь, ты один только и думаешь об этом.
— Думаю… вот словно руками оттолкнуть бы ее!
— А ты рассудком оттолкни — вот что! Ерунда, говорю тебе! Соображаешь?
— Да я все, все обязательно соображаю! — как-то серьезно и вдумчиво ответил. — Хоть и выпил, а держу себя в пропорции!
Он неторопливо вынул папиросы и закурил. Огонь от спички на секунду осветил его лицо, и Ардальону Порфирьевичу показалось, что оно стало спокойней, трезвей. И впрямь, хмель покидал его.
Ардальон Порфирьевич продолжал:
— Вот и хорошо, друг ты мой… Вот и соображай еще раз. Я тебе как говорил — помнишь? Пусть Суховы, Ивановы, Герасимовы, — пусть они на время самостоятельно действуют! Власть, заметь, — государство — «дикое мясо», всякое ради порядка не тревожит, — а кое-кому от этого тяжело приходится, не по заслугам, заметь, тяжело! И несправедливо! Сухов сделает, — помучается, может, притом, а потом пользу для себя поймет. И не для одного пользу, а, как говорится, для всего коллектива…
— Думаешь?
— Ну, да! Обязательно так, обязательно. Стихийный, понимаешь, закон. Потому все, что внутри полезного человека, — в сознании, значит, — революция умственная своим чередом идет. А как будет Сухов или Иванов самостоятельно некоторое время действовать, справедливости до конца искать, — так и все мы призадумаемся (обязательно призадумаемся, заметь!) и начнем для них сами выход искать -вот что! Не детишками же промышлять тебе на улице! Не так? И потом, ведь, по совести говоря, не убивал ты… не прикоснулся даже, — чего ж тут мучиться?! Зачем теребить себя?
«Для меня ведь мученье еще большее было…» — хотел добавить Ардальон Порфирьевич, но не сказал, и слова эти застряли, как сор — в сите: они были теперь лишними, ненужными, и Сухов мог бы истолковать их как признак слабости Ардальона Порфирьевича. Адамейко же все время старался казаться спокойным, ничем не выдавать сейчас своей тревоги, справедливо полагая, что этим самым он успокаивает и своего соучастника в преступлении.
— Ну, пойдем! — бодро вздохнул он, схватив Сухова за руку. — Нам с тобой нельзя долго, заметь, в укромных уголках сидеть: если в укромном кто увидит случаем, — хуже это, чем на людях. Понимаешь? Осторожность — вот главное. Не так?
— Так… так, — бормотал Сухов. — Сознаю. Вот именно… Только скажу тебе… Слышишь, что скажу, Ардальон?
— Ну?
Адамейко поспешно встал со скамьи, поднялся вслед ним и Сухов.
— Вот что, — худоба ты… — продолжал он тихо, как почувствовал Ардальон Порфирьевич, угрюмо и злобно. — Вот… Выходит так, что одолел ты меня. Не иначе, как так… Взял да повел человека за собой. Ведь повел, а? Ну, так… Только в одном проиграл ты!
— В чем? — невольно сорвалось у Ардальона Порфирьевича, и он досадливо подумал о несвоевременности своего любопытства.
— Ага! В чем? Выходит, — сам считаешь, что одолел? Мразь! Не ты одолел, слышь! Не ты — жизнь моя, вот! В главном ты и проиграл. Ну, пошел я, убийцей сам себя называю. Сам! Может, и не выдам себя — верно! А ты проиграл, проиграл!… — как-то воодушевленно, с упорством повторял он эти слова, бил ими несколько раз подряд, словно азартный стрелок — в одну и ту же точку.
По тому, как он их произносил, слова заключали в себе особый, понятный одному ему, Сухову, смысл, — и Ардальон Порфирьевич, не без основания, с тревогой и всевозрастающим любопытством вслушивался теперь в них.
— Проиграл — говорю тебе, слышь! Случилось так, — все, конечно, с человеком бывает. Дисциплины, значит, человек не выдержал. Пускай! Жизнь на обе лопатки положила — верно! Каином во всем стал — верно! Вот так… Правильно все. А вот в самое главное твое — не поверил я, не верю теперь, -тут-то твой и проигрыш!
— Во что ж ты не веришь? — осторожно спросил Ардальон Порфирьевич, медленно направляясь с Суховым к проспекту.
— В ехидство твое, в мысли твои… в политику, слышь! Что говорил ты мне почти каждый день… а? Что?
— То, что и сейчас. Не отрекаюсь, заметь.
— Ну, вот! Не отрекаешься. Потому думаешь — рабочая скотинка Сухов: руки у него только, а мозгов — что кот наплакал! Так? Врешь! Человек я рабочий — верно… Партийности во мне нету, — мне в это дело не мешаться: характером не вышел… Но понимать самое главное — не отказываюсь! Не отказываюсь, — слыхал?! Вот и говорю: проиграл ты, значит, в этом вопросе. Выходило так, что вроде своего нового евангелия (за революцию клялся, худоба…), программку вроде свою сочинил ты… Ловец! Что говорил? Самостоятельно, говоришь… самостоятельно, значит, наш брат, нуждающийся, действовать должен! Ловец! Против это, выходит, против новой… обшей, значит, новой жизни… Настоящая «контра» выходит — не иначе! Я вот за себя, за семейство свое — верно! а чтоб вообще против советской жизни — врешь! Сознаю все, — а врешь! Пью, два дня вот пью, а чтоб ругать кого, — так по сознанию своему не допускаю. Помню я про твои ехидные слова, помню. Не через смерть чью-то справедливость искать — врешь! Мне чего надо? Мне простого надо, потому и сам я простой: работы мне и любви, вот, человеческой… обхождения человеческого. Вот и есть для моей жизни главное. Тут ты и проиграл. Проиграл, говорю тебе! Про это и хотел я тебе сказать, — не знал, как найти только… осторожней только найти…
Они подходили к тому месту проспекта, где Ардальону Порфирьевичу надо было уже свернуть в сторону, на одну из Рот, чтобы направиться к себе домой. Он так и решил поступить. Это решение было тем необходимей, что дальнейшая беседа с Суховым становилась все более и более тягостной и неприятной. Но уйти, никак не ответив на последние его слова, — было уже невозможно; да и Сухов чего-то ждал от него.
Ардальон Порфирьевич нарочито лениво и спокойно сказал:
— Ну, вот… прощай. Встретимся в другой раз — поговорим еще. Обидел ты меня, но я не хочу зла помнить — вот что! Разные мы с тобой, — это верно. Вот заметь только: корысти у Ардальона Порфирьевича Адамейко никакой не было, да и зла он тебе не желал. Жене своей кланяйся… Ольге Самсоновне. Да, вот еще…
Он, словно вспомнив о чем-то, пошарил в карманах.
— Вот, возьми… Платочек ее у меня случайно остался… Сам и не заметил как, — возьми. Кланяйся!
Не дожидаясь ответа, он быстро зашагал по улице. Сухов минуту постоял на перекрестке и побрел к Обводному…
…Если бы Ардальон Адамейко смог и захотел рассказать кому-нибудь о том, что испытал он во время этой последней беседы, — слушатель был бы заинтересован не только самим рассказом Ардальона Порфирьевича, но и тем, что в рассказе этом упоминались бы два человека, которые, казалось бы, никакого участия не принимали в последней встрече Сухова и Адамейко.
Однако эти лица упоминались бы Ардальоном Порфирьевичем не напрасно, так как мысли его — сокровенные и невысказанные — очень часто обращались к ним: к каждому — по-разному.
Эти два человека были: старик Жигадло и Ольга Самсоновна. О них он вспоминал: и теперь, шагая к дому, и много раз — позже.
Встречали ли вы когда-нибудь своего «духовного двойника?» Все одинаково. Большего интереса нет, как наблюдать его… Нет нужды даже убеждаться в полном сходстве с ним, — примечаешь в нем только главное или то, что самому тебе кажется главным, потому что духовный облик каждого человека улавливаешь по тем чертам его характера, которые наиболее всего интересуют тебя самого. Но и тогда уже кажется — все одинаково, все схоже, все твое. И — большего интереса нет, как наблюдать такого человека…
Впервые встретил Ардальон Порфирьевич своего, как показалось ему, «духовного двойника». Это был Кирилл Матвеевич Жигадло.