Я спешу за счастьем

— Ты на паровозном?
— А что?
— Ничего… На паровозном лучше.
Это я уже сто раз слышал. На паровозном отделении учились парни, а на вагонном — девчата. Паровозники проходят практику на локомотивах, а вагонники — в депо. Прежде чем окончить техникум, паровозникам придется поездить и кочегарами и помощниками машиниста. А это считалось настоящим, мужским делом. Швейк тоже рассчитывал попасть на паровозное отделение. Мне сначала было безразлично, а потом решил, что уж если примут в техникум, то пойду на паровозное. Не учиться же мне в группе, где одни девчонки?
Со станции прикатила знакомая трехтонка. Из кабины чертом, как всегда, выскочил Швейк и стал звать на «разгрузочку». Корней противу правил почему-то не вылез из кабины, остался сидеть за баранкой. В кузове лежали узкие белые ящики — оборудование для механической мастерской. Интересно, останавливалась сегодня трехтонка возле домика с голубым забором?
Мишка поднялся на леса. Он был в обновке: новые кирзовые сапоги. Сбросил наконец свои обмотки. Голенища сапог были просторные, и Мишкины ноги торчали в них как две палки.
— Мое почтение ударникам, — сказал Швейк и дотронулся до шапки.
Бутафоров вскользь посмотрел на него, как на пустое место.
— Максим, — сказал Николай, — перекурим?
Я не возражал. У меня руки были тяжелыми. Даже когда в них ничего не было, казалось, что я держу два кирпича. Бутафоров отошел в сторону и закурил.
Мишка, который считал себя на стройке первым человеком после начальника техникума, оскорбился.
— Человеко-единица, — презрительно сказал Мишка и больше ни разу не посмотрел на Бутафорова.
— Сапоги ничего, только великоваты, — заметил я.
Но Мишка уже забыл про сапоги и Бутафорова. Он смотрел мимо меня на дорогу и молчал. И снова в Мишкиных глазах была грусть. Минуту назад он поднялся на леса, весело топоча своими новыми сапогами, и вдруг скис. Какая заноза сидит в Мишкином сердце? Плюнул бы на Корнея и ушел с машины.
— Максим, — спросил Швейк, — дороги когда-нибудь кончаются?
— Дороги? — удивился я. — Какие?
Но Мишка махнул рукой и улыбнулся. Я любил, когда он улыбался. Его худое скуластое лицо сразу становилось светлым. И он становился красивее. Что касается красоты, то Швейку было наплевать на нее. Он на девчонок вообще не обращал внимания. Не говорил о них и не любил слушать, когда говорили другие. Я бы не сказал, что он презирает девчонок. Просто он их сторонится. Попадется нам навстречу красивая девчонка, я обязательно оглянусь, посмотрю, какие у нее ножки, а Мишка ни за что не оглянется. Ему начхать на ножки. Он саму девчонку и то не всегда заметит.
— Максим, — торжественным голосом сказал Мишка, — паровозы — это что! Давай махнем в Донбасс, а? Знаешь, сколько шахтеры зарабатывают?
— Зачем тебе деньги-то? — спросил я. — Сапоги купил…
— Год бы уголек рубали, — продолжал Мишка, — а потом бы на два месяца на юг. В здравницу.
Подошел Николай. Взял в руки мастерок, подбросил и поймал.
— Отваливай, экспедитор, — сказал он. — Работать надо.
Швейк подошел к стене, потыкал пальцем, ухмыльнулся:
— Гляди — стоит. А я думал — развалится.
У Николая брови сошлись вместе, птичье крыло угрожающе закачалось над глазом.
— Я пойду, — сказал Мишка. — Привет ударникам. — Спустился вниз и крикнул: — Пупки не надорвите! И эту… грыжу.
Бутафоров замахнулся кирпичом, и Мишку словно ветром сдуло с площадки. Николай положил кирпич на стену, усмехнулся.
— Хороший парень, — сказал он и, помолчав, прибавил: — Пыли в нем еще много. Выбивать надо.
С лесов спустился каменщик в длинном фартуке. Он всегда заканчивал работу по своим часам: у него был пузатый хронометр с десятью стрелками. Алла и Анжелика остановились возле ворот. Наверное, поджидают Герку-барабанщика. Я снова вспомнил сон и поморщился: приснится же такая чепуха! Я прошел мимо девчонок, даже не взглянув на них. Правда, краем глаза я видел, что Алла смотрит на меня, а Анжелика стоит рядом и улыбается. И улыбка у нее, как всегда, глупая.
— Максим, — услышал я голос Аллы. — Я хочу тебе что-то сказать.
Я сделал еще несколько шагов и остановился. Мне вдруг показалось, что лицо мое краснеет. И уши тоже.
— Чего тебе? — грубовато спросил я.
Алла подошла ближе.
— Максим, — сказала она, — ты свободен в субботу?
На этот раз мне уже не казалось, что я краснею. Я точно знал, что стою перед девчонками красный, как вареный рак.
— В субботу? — зачем-то переспросил я.
— В субботу, — подтвердила Анжелика.
— Вечером, — добавила Алла.
Я посмотрел ей в глаза. Глаза были светлые, чистые и смотрели на меня загадочно.
— Свободен, — сказал я. — А что?
— У Алки в субботу день рождения, — сказала Анжелика. — Мы тебя приглашаем.
— Придешь? — спросила Алла.
— Мы радиолу достали, — сказала Анжелика.
— Приду, — подумав, ответил я.
— В шесть, — сказала Алла.
Я вышел за ворота. И снова голос Аллы:
— Максим!
Я остановился.
— Покажи руки.
Я удивился, но показал.
— Я умею занозы вытаскивать, — сказала Алла, осмотрев мои ладони. — Только у тебя нет ни одной.
Признаться, я в тот миг пожалел, что не занозил на столбе обе руки.
— Я думала, тебя током дернет, — сказала Анжелика. — У тебя ведь резиновых перчаток не было.
Я летел к отцу как на крыльях. Все во мне пело и звенело. Хорошие все-таки эти девчонки. И Анжелика ничего. И улыбка у нее не такая уж глупая. Обыкновенная улыбка. Как у всех людей. Я даже не сразу заметил, как что-то острое покалывает меня в лицо. В воздухе носилась сухая смежная крупа. Она припудрила обочины мостовой, весело плясала под ногами. Совсем не было видно неба. Электрические огни неясно светились в снежной мгле. Вокруг каждой лампочки — радужный ореол.
Я отворил шаткую дверь прорабской конторки, и тотчас что-то со свистом пронеслось мимо уха. Раздался глухой удар. Предмет шлепнулся далеко за моей спиной. Я остановился на пороге и разинул рот: мой двухметровый родитель стоял на столе, подпирая головой потолок. На одной ноге у него не было сапога. Инженер Ягодкин согнулся в три погибели под нарами и тыкал в угол железной кочергой.
— Не наповал? — спросил он.
Я все еще таращил на них глаза, не понимая, в чем дело.
— Принеси сапог и закрой дверь, — сказал отец, слезая со стола.
Я принес сапог, закрыл дверь. Вероятно, у меня было очень растерянное лицо. Отец и Ягодкин посмотрели на меня и расхохотались.
— Тебе еще повезло, — сказал отец. — А если бы крыса на голову шарахнула?
Вот оно в чем дело! Очередная охота на крыс. Отец рассказывал, что эти длиннохвостые твари совсем обнаглели и не дают им житья. Мало того, что жрут все что попало, так ночью по спящим разгуливают, как по проспекту.
— Трех штук сегодня порешили, — удовлетворенно сказал Ягодкин. — Хочешь полюбоваться?
У меня такого желания не было. Истребители крыс, еще не остывшие после кровопролитного сражения, минут десять вспоминали подробности. Потом мы сели ужинать. Я уплетал большие куски хлеба с баклажанной икрой, пил из алюминиевой кружки чай.
— Скоро занятия? — спросил отец.
— После праздников. Кажется, девятого.
— Примут?
Я пожал плечами.
Отец поставил на стол кружку, постучал по ней пальцами:
— А если сорвется с техникумом, тогда куда?
Я промолчал. Откуда мне знать?
— К нам на стройку, — сказал Ягодкин. — Скоро башенный кран получим. Хочешь крановщиком?
— В Донбасс поеду, — сказал я. — Уголек рубать. Два месяца отпуска дают. И путевку в здравницу.
— Крановщиком хорошо, — гнул свое Ягодкин. — Заберешься на верхотуру и нажимай кнопки. Кругом небо, воздух. У самого господа бога под крылышком работать будешь.
— На стройку не возьму, — сказал отец. — Нам неучи ненужны.
— Икра хорошая, — сказал я. — Где вы ее достаете?
— Кнопки нажимать… — усмехнулся отец. — Кнопки тоже штука не простая.