Вчера

- Молчи, синегубый! - хрипло кричал отравленный газом. - Ты моей коровой расплатился с докторами-то!.. 
Заиграла гармонь в избе, и кто-то запел: 
Зх, милка моя, 
Очень интересная. 
- Ты разбил окно? - спросила меня мать. 
- Он разбил, окромя некому! - закричала Кузиха. 
- Не бросал я камни. 
- Сама я своими глазоньками видела: ты разбил! 
Вот таким голышом пужанул. 
В это время, распахнув окно, выпрыгнул на улицу синегубый, в него из дома полетела табуретка. Сипегубый пригнулся, потом наскочил на меня, вцепился в мои волосы. Я закричал. Из соседнего дома прибежали игравшие в карты пьяные братья Бастриковы, которые за свою жизнь не пропустили ни одной драки. 
- Чего? Окна бить? Поймали! 
Первый раз в жизни я попал в жесткие клещи клеветы. Клевета эта сначала изумила меня, потом напугала и возмутила. Она так унизила взрослых людей в моих глазах, что я на всю жизнь запомнил топтавшихся по грязи бородатых мужиков, лишь позавчера ходивших к попу исповедоваться, а теперь лгавших с горячностью помешанного Порфирия. Кто-то кричал, что солдатки распустили своих сукиных сынов. Мало бьют их, а потому и вырастают из безотцовщины воры и бандиты. 
Меня окружала все увеличивающаяся толпа пахнущих самогонкой краснорожих, с пьяно косящими глазами, сопящих и орущих мужиков. Опи хватали друг друга за грудки, наступая сапогами на мои ноги. Громче всех визжала бабка Кузиха, протягивая к моему уху крючковатые, с черными ногтями пальцы. Я чувствовал: темная, злая и страшная сила, которая уничтожила прошлым летом вора Постникова, вот-вот прикончит и меня, втопчет в грязь. И как цыпленок, почуявший смерть в падающем с небес коршуне, кидается под крыло наседки, так и я бросился к своей матери, ища у нее защиты. Но маму оттеснили к плетню. Тогда-то слезы обиды, злости и бессилия горячим клубком подступили к моему горлу. 
Маленький, в австрийской шинели церковный попечитель, по-уличному Крпкунок, схватил меня за руку, больно сдавливая пальцы. 
- Учить вас, подлецов, надо! 
Его скопцеватое лицо, ощеренный рот с гнилыми зубами напугали меня. 
- Брешете все вы! 
Многие на мгновение онемели. Я согнулся и врезался головой в толпу, норовя протаранить ее. Как о камень, треснулся я носом о чье-то колено и присел на корточки. 
Крикунок швырнул меня на середину круга. 
- Куса-а-ается! - закричал он, поднимая над головой испачканную, очевидно, моей кровью руку. Кто-то двинул его в затылок, и он, икнув, упал рядом со мной, у чьих-то огромных подкованных сапог. Кузиху тоже сбили с ног. 
- Вора поймали, - слышались голоса. 
- Он овцу украл у Еремы. Беи его! 
Уже замелькали в воздухе кулаки, кое-кто выдернул колья из плетня, чтобы под шумок ахнуть своего недруга уже братья Бастриковы изорвали не одну рубаху на ком попало, как вдруг сильный властный голос охладил всех: 
- Стой! Всех покалечу! 
Толпа развалилась, и ко мне подошел, пряча пистолет в карман, Никанор Поднавознов. Он поднял меня, вытер шапкой кровь с моего лица и, страшно вращая черными глазами, спросил людей: 
- За что обижаете сироту? 
Все молчали, недоуменно пожимая плечами, только бабка Кузиха сказала сквозь слезы: 
- Где теперь стекло-то купишь? А он разбил. 
- Ври больше, ведьма одноглазая. Андрей был у меня, твоего окна не трогал. Не такой он парень. 
- Не таких родителей сын, чтобы баловаться, - подхватил Крпкунок. Поблазнилось тебе, бабка, ты и других в трех ввергнула. 
Все начали расходиться. Мы с мамой ушли домой. 
В горнице она схватила меня за плечи и, глядя в глаза мои, спросила: 
- Ты разбил? 
- Нет. 
- Господи, пропадем мы без отца. 
Проснулся я утром. По камышовой крыше умиротворенно шумел тихий дождь, у порога под навесом стояли мокрые петух и куры. На улице ревела вернувшаяся с раннего выгона скотина. С надворья пришел в зипуне и в лаптях дедушка, охая, потирая поясницу. Седые волосы его, торчавшие из-под фуражки, были мокры. 
- Иди, внук, погреемся, - сказал дедушка. 
Мы легли с ним на печи, скоро влезли к нам бабушка и Тимка. 
- Где теперь Ваня-сыпок! Мокнет, кормилец, з окопах, или косточки его белые полощет дождем, - сказала бабушка. 
В сенях постучались, и в избу вошел сгорбленный человек с палкой и сумочкой. Он перекрестился на образа и глухим голосом сказал: 
- Люди добрые, пустите ночевать странника? 
- Чего же, кормилец, оставайся, - ласково ответила бабушка. 
Странник присел у порожка, опустив голову. 
- Откуда будешь? - спросил дедушка. 
- Милостыню собираю, отец родной, милостыню. 
Бабушка слезла с печи, налила горячих щей в чашку и пригласила странника за стол. 
- Спасибо, матушка, я не хочу! - бойко ответил странник голосом моей матери, срывая с себя шапку. Мы узнали мать и засмеялись. 
- Ах, шишига тебя возьми! Обманула нас! - беззлобно сказал дедушка. 
Мать часто от тоскп шутила над стариками, развлекая и себя. 
9 
Я очень любил Надю, каждый день ходил к нпм, и мы играли с нею в черную палочку и рассказывали друг другу сказки. Иногда засиживался до темноты, и тогда Анна Сабитовна, выпроваживая меня, ласково приговаривала: 
- Как привязались, водой вас не разольешь, арканом не растащишь... 
Наде нравилось повязывать волосы лентами, и я решил подарить ей такую ленту, чтобы помнила всю жизнь. 
Мне снились ленты самых необычных, ярких цветов. 
Иногда, глядя на закат или восход солнца, я мечтал о несбыточном: вырезать бы ленту из пурпурного облака. 
Звездное небо казалось мне черным бархатом, усеянным золотыми самоцветами. 
Как только я оставался дома один, я в поисках необычайной ленты начинал переворачивать белье в сундучке бабушки и матери. Однажды напал на мамину голубую кофту. Охваченный каким-то внутренним огнем, я схватил ножницы. В голове мелькали мысли, что делаю плохое, но остановиться уже не мог: от одной полы до другой откромсал от кофты широкую ленту. Я не боялся, что меня уличат в преступлении, боялся другого: понравится ли лента Наде. Ради нее я готов был украсть, зарезать, умереть. 
Спрятав ленту за ошкур штанов, я побежал к Енговатовым. 
Мать и дочь обедали. Как ни приглашала меня за стол Анна Сабитовна, я не сел. Очевидно, догадавшись, что я пришел с чем-то очень важным, Надя, хлебнув ложки две, выскочила из-за стола. Мое волнение передалось ей, и она резкими движениями надела ботинки, накинула платок, и мы выбежали во двор. Но тут она вдруг притворилась совсем спокойной, даже не глядела на меня. 
- Я что-то принес. Только пойдем за горку, там покажу. 
- Фу, что ты можешь принести? - сказала Надя, нехотя идя за мной. 
Когда мы скрылись за увалом, я задрал рубаху и вытащил ленту - она засияла на солнце. Надя попятилась испуганно. 
- Хорошая! Ты украл? 
- Возьми. Не твое дело. 
Она повязала голову лептой. 
- Мне к лицу эта лента. Да? 
- Хочешь юбку? Я принесу. Зеленая, с крючками. 
- Юбку потом, когда будем большие. 
- Пойдем на речку, Надя. 
- Мама не велит, берега обваливаются, полая вода не сошла. 
- Пойдем, дикпх уток посмотрим. 
Я схватил ее за руку. Она упиралась ногами в землю, потом встряхнула головой и побежала впереди меня. 
Прихрамывая, я едва поспевал за ней. 
- Ты никогда меня не догонишь, потому что я здоровая, а ты хромой, сказала Надя. 
- Зато я буду обваливать берега, - сказал я и, найдя надтреснутую кручу, надавил ногой. Большой пласт отопревшего берега упал в воду, взметнув мутные волны. 
- Андрюшка! Зачем балуешься? Упадешь! 
- Упаду так упаду, - ответил я и снова ударил каблуком по краю берега. 
- Возьми обратно свою ленту. 
- Да перестань ты кобениться-то, - сказал я, обнял Надю и поцеловал в раскрытые губы. 
Она с треском рванула ленту вместе с волосами, бросила мне в лицо. 
- Вор ты и дурак! - крикнула Надя и кинулась к дому. Ветер сорвал с головы платок, развевал ее вороные волосы. Я гнался за ней и видел, как взблескивали ее ноги.