Добрый ангел смерти
В густой синеве, доступной глазу только на метров десять-пятнадцать вокруг, я плыл, постоянно озираясь и замечая, как в зону видимости попадали странные существа и предметы. Они неспешно пролетали мимо и снова уходили в густую синеву, нежную и манящую, словно скрывавшую от моего взгляда какие-то сладкие тайны или врата рая.
В какой-то момент я заметил неспешно пролетающего мимо меня человека в странной старомодной одежде, в рубахе, подпоясанной веревкой, с высокой лысиной и седыми усами. На его лице была благостная улыбка и взгляд его тоже казался улыбчивым, но при этом неподвижным, как объектив кинокамеры. Он прошелся этим взглядом по мне, и в миг соприкосновения наших взглядов я почувствовал, как меня обдало теплом, словно перед лицом открылась заслонка деревенской печи. Он уже скрылся в густой синеве, а тепло оставалось во мне и словно жило собственной жизнью. Оно заботливо окутывало меня, а когда я чуть недовольно подумал, что вот-вот мне станет слишком жарко — тепло немного отпустило меня, невидимое, отошло на невидимое расстояние и грело меня оттуда, нежно и немного навязчиво.
Кто-то еще, окруженный полупрозрачной сферой, пролетел вскоре мимо, помахивая рукой. Пролетел медленно, и я успел разглядеть, что сфера, окружавшая его, была разнородной, и внутри нее кроме этого человека плавали или кружились какие-то мелкие кругловатые предметы. «Человек-планета», — понял я, и тут же в груди защемило. Перед глазами возник образ планеты Земля, нежно укутаный в такую же сферу. Через ее полупрозрачную голубизну виднелись узнаваемые очертания материков и морей, и я вдруг понял, что она вынырнула из моего воображения, материализовалась в небольшой мягкий шарик-глобус и, колыхаясь своей сферой, стала удаляться от меня. Мне захотелось догнать ее, и я кролем поплыл вперед, словно по воде. Земля, будто заметив погоню, ускорила свое движение и при этом стала уходить вниз. Я продолжал плыть за ней. Я так разогнался, что с меня слетело подаренное мне тепло, после чего скорость моя увеличилась, но одновременно стало холодно. И Земле тоже стало холодно — я заметил, как загустела ее сфера, как под ее внезапным замутившимся молоком исчезли все знакомые по урокам географии очертания и теперь впереди летел просто какой-то молочный шар. Но я-то знал, что это была Земля, и поэтому продолжал преследовать ее, пока вдруг не ударился о невидимую преграду.
Ударился, ощутил боль в шее. В горле запершило, потом сперло дыхание, стало не хватать воздуха. Я раскрыл рот, растянул губы до боли, но это не помогло. В глазах помутилось. Руки и ноги обмякли, и вдруг кто-то крепко схватил меня за ноги и потащил назад. «Куда назад?» — успел подумать я, теряя сознание.
Глава 25
Джамшед, поджарый невысокий казах с постоянно улыбающимися глазами, жил в юрте с двумя дочерьми — Гулей и Наташей. Гуля была потрясающе красива, длиннонога, с невероятно чистым лицом, что особенно бросалось в глаза, когда рядом стояла Наташа, лицо которой было жестоко побито оспой. Обе были на голову выше отца.
Я медленно приходил в себя, лежа в юрте на какой-то куче тряпья и кося глазом на яркий солнечный свет, пробивавший себе путь через треугольник отвернутого полога.
Лежал я уже второй день, все еще чувствуя скованность мускулов и суставов.
Но это был второй день в сознании. Сколько я лежал до того — мне было пока неизвестно. Хозяева юрты хоть и ухаживали за мной, но молча, словно боялись, что говорить мне еще опасно. Надо сказать, что и у меня не было уверенности, что я могу говорить. Язык мой тяжелым неподвижным камнем лежал во рту и сама его кисло-горькая неподвижность вызывала время от времени тошноту. Очень хотелось прополоскать рот каким-нибудь зубным эликсиром.
Подошла Гуля в длинной зеленой рубахе-платье, и белых штанах. В руке — большая чашка. Наклонилась надо мной, поднесла чашку к губам. Я открыл рот, и в него влилась кисловато-молочная жидкость — не совсем то, чего бы мне сейчас хотелось. Но я выпил, тем более, что губы пересохли и касание прохладного фаянса чашки оказалось приятнее напитка. Так же молча Гуля отошла от меня, покопалась в картонном ящике, стоявшем на полу юрты, и вышла.
Я лежал один около получаса, а возле юрты громко и красиво звучал казахский язык — Джамшед о чем-то спорил со своими дочерьми. Потом стало тихо.
Я заснул.
Меня разбудила прохлада. Удивленный, я открыл глаза и сразу посмотрел на отвернутый полог. На дворе было еще светло, но уже не солнечно. Потрескивал костер, которого видно не было, но то, что он был рядом, справа от входа в юрту, подтверждали блики огня на левой стороне откинутого полога. Я приподнялся на локтях. Тело было еще тяжелым, но уже начинало слушаться. Во всяком случае, руки уже полностью слушались меня и я, опираясь на них, приподнялся, сел и, опустив ноги на ковер, замер. Посидел так минут десять, потом встал и, пошатываясь на еще не полностью подконтрольных ногах, подошел к выходу.
Выглянул.
У костра сидел Джамшед, слева от него возвышалась куча сухого ковыля и какого-то кустарника. Перед ним, ко мне спинами, сидели его дочери, а за ним, метрах в десяти, стояла пара верблюдов. Верблюды стояли неподвижно, и из-за этого сначала показались одним длинным многогорбым верблюдом, заслонившим часть вечернего горизонта и неба. Но один из них вдруг тряхнул головой, и сразу же мое видение превратилось в реальность. Потом второй верблюд сделал шаг назад и наклонил морду к песку.
— А! Подходи! — окликнул меня Джамшед. Я подошел, уселся между ним и дочерьми.
— Ноги не болят? — спросил он на чистом русском языке.
— Нет, уже нет…
— Повезло тебе, — продолжал Джамшед. — Если б не Хатема — так бы и погиб совсем.
— Какая Хатема? — спросил я, оглянувшись на девушек, имена которых я уже знал. Джамшед кивнул в сторону верблюдов.
— Хатема кусок брезента заметила, подошла и стала тянуть… Мы ее кричали-кричали, потом подошли и тоже увидели. Вот, вытащили тебя… Не всем так везет…
— Спасибо, — сказал я и бросил взгляд на верблюдов, одному, а точнее одной из которых я был обязан жизнью.
— Шел куда? — спросил Джамшед.
— Форт-Шевченко.
— А зачем пешком? Я пожал плечами.
— Путешественник? — снова спросил Джамшед. Я вздохнул.
— Хреновый из меня путешественник, — искренне произнес я после недолгой паузы.
— Почему, — не согласился Джамшед. — Сюда дошел, значит, уже путешественник. А чего один, без женщины?
— Нет у меня женщины…
Джамшед задумался, потом обернулся и посмотрел на своих верблюдов.
— А зачем тебе Форт-Шевченко? — Джамшед снова посмотрел на меня.
Потрескивал костер, быстро поедая все новые и новые искореженные веточки кустарника, который Джамшед не глядя скармливал ему. И дочери его сидели тихо и неподвижно, словно бы и не слушали разговор.
— Я из Киева, — заговорил я медленно, пытаясь ответить так, чтобы не обманывать, но и не раскрывать полностью цель моего путешествия. — Хотел посмотреть на места, где Шевченко служил…
— Ты украинец? — удивился Джамшед.
— Нет, русский. Но живу в Киеве, всю жизнь…
Джамшед закивал.
— Хорошо бы тебе с Акырбаем встретиться, — задумчиво покачивая головой, произнес он. — Акырбай про акына Шевченко много знает. Он с его родней дружил…
— С какой родней? — удивился я.
— С казахской родней… С прапраправнуком, пока тот не потерялся в Каратау. Там вроде и теряться негде, а пошел и пропал…
— Да не было у него ни сыновей, ни внуков, — сказал я довольно резко.
— Ну, жениться он, ясное дело, не мог. Солдатам не разрешено было. А сына ему одна казашка, дочь пастуха, родила… С тех пор род продолжался, и в нем все мужчины хорошими акынами были. И последний, который в Каратау пропал, тоже славный акын был. Очень хороший был акын… Еще в советское время мог на ходу любую статью из «Правды» стихами пересказать. Вот какой был акын! Я такого ни до, ни после не слыхал!
А дочери Джамшеда сидели неподвижно и молча, как сфинксы, и стало мне от этого как-то не по себе. Даже верблюды или верблюдицы — и те шевелились, фыркали, издавали какие-то звуки, а от Гули и Наташи — ни вздоха, ни дыхания. А мне вдруг так захотелось женский голос услышать. Тем более что слышал я, как они с отцом разговаривали, пока я в юрте лежал.