Полусоженное дерево
Но как только они закалились и привыкли к джунглям, болотам, зловонию, им стало казаться странным, что после такого напряжения и усилий, с какими они уничтожали вьетконговцев и миловали не вьетконговцев, они не чувствовали себя в безопасности нигде, кроме своих собственных казарм.
Поль всегда чувствовал себя слишком вымотанным или слишком счастливым после благополучного возвращения на базу, чтобы вслушиваться в разглагольствования высокого начальства.
— Все это трепотня высоких чинов, — обычно говорил в таких случаях Элмер. — Слушай их и притворяйся, будто согласен с этой чепухой. Отдай честь, когда они закончат свои разглагольствования, а сам знай, что все это треп чистой воды.
Джонни любил повторять:
— Когда мы закончим свою миссию по освобождению и распространению цивилизации во Вьетнаме, здесь ничего не останется, кроме выжженной земли, и освобождать уже будет некого и распространять ее, эту самую цивилизацию, негде.
Джонни приводил множество доводов, подтверждающих эту точку зрения.
Освобождение и цивилизация. Эти слова имели какой-то смысл, когда солдаты находились еще на обучении в безопасном месте, непосредственно возле расположения базы войск. Но в джунглях они начисто теряли смысл. Большинство солдат были циниками. Они не верили, что кого-то действительно освобождают или борются за Южный Вьетнам.
Джонни говорил:
— Если бы хоть половина этих здоровых вьетнамских парней, которые просто-напросто бездельничают, гоняют на велосипедах вокруг Сайгона, спекулируют на черном рынке американскими товарами и предлагают солдатам за доллары своих сестер, если бы эти парни по-настоящему захотели воевать против вьетконговцев, то ни янки, ни австралийцам здесь нечего было бы делать. Мы их ненавидим, а они нас.
А Поль за эти слова ненавидел Джонни!
Джонни восставал против всего, во что верил Поль. Эти люди, думал он, которых офицеры называли вьетконговскими лазутчиками, прожили здесь всю свою жизнь. Но почему в деревнях только старики, старухи да женщины с грудными младенцами или маленькими детьми? Почему нигде нет молодых мужчин и подростков?
Сноу знал, где они.
— Не верьте, они врут, будто их сыновья и дочери в Сайгоне или в Гуэ. Они вместе с вьетконговцами. Через час после нашего ухода они вернутся, чтобы разведать у стариков, не выболтали ли мы чего лишнего о нашем передвижении.
Поль так и не знал, хороший или плохой он солдат. Быть солдатом для него означало выполнять приказы, какими бы ужасными и отвратительными ни были их результаты.
Но дальше в мыслях у него все начинало путаться. Он уже не пытался разобраться в существе дела, дальше его мысли и усилия направлялись на то, чтобы остаться живым под этим нескончаемым градом снарядов, обрушивавшихся на них всюду, будь то поляна среди джунглей, расположение лагеря или пригород Сайгона. С таким же успехом можно было попасть и на мушку снайпера, который легко снимал любого солдата в так называемой «умиротворенной» деревне, где никто из них не решался ходить в одиночку. Можно было подорваться на минах на уже «расчищенных» дорогах, по которым, однако, войскам запрещалось передвигаться ночью, потому что в это время они переходили под контроль лесных братьев.
Один из стариков, которому они доверяли, сказал:
— Вьетконговцы — хозяева ночи.
А в целом все это было неразберихой. Только для Сноу все было не так, как для других. Сноу даже получил медаль за уничтожение целой деревни вьетконговцев. Подсчет производили уже после окончания операции. В отчете капитана вьетконговцами оказались все, начиная от женщин с красивыми черными волосами, змеившимися по спинам, до стариков с тощими трясущимися коленями, которые и бежать-то не могли, и детей, едва научившихся ходить.
Там все укладывалось в какой-то определенный шаблон, хотя это и было ужасно, Поль все же мирился, ибо — как вдалбливал им в головы Сноу — нужно выбирать: или ты, или они.
О, если бы он умер еще до того, как в сознании началось брожение! Сгорел бы, как Элмер, пока по спине не стали пробегать мурашки при мысли о том, что они делали с людьми, за которых ему следовало сражаться.
Джонни говорил так:
— Мы бросаем напалм на женщин и детей, потому что лесные братья расставляют ловушки и западни, а наши ребята проваливаются в них и попадают на колья из расщепленного бамбука. Нет таких уловок, которых бы не знали лесные братья, но они ведь прошли через двадцать лет борьбы с теми, кто вторгался в их страну. Когда мы поймем это?
Поль старался оставаться глухим к словам Джонни, а прислушивался к Сноу.
— У нас нет времени для сентиментальной болтовни, — обрывал его Сноу, — запомните, нет времени для чувствительности. Или они, или мы.
Поль удивлялся, почему поступки, которые он бездумно совершал во Вьетнаме, даже пытки водой, от которых его тогда тошнило, не беспокоили его и не вызывали протеста, хотя бы молчаливого? У него до сих пор звучали в ушах слова Джонни:
— Лесные братья находятся в своей собственной стране, а мы нет. Интересно, как бы мы повели себя, случись все наоборот?
Теперь Поль лежал без сна, курил и боялся уснуть, хотя снотворное неминуемо должно было доконать его.
Почему он всегда видел сны о Вьетнаме? Почему так часто переживает их с такой устрашающей реальностью и чувствует ужас, которого не переживал на месте событий? Там, с одной стороны, он выполнял всевозможные трюки по ведению боя в джунглях, входившие в их задание по умиротворению, а с другой — старался остаться в живых. Борьба за выживание стирала весь ужас того, что они совершали.
Джунгли были не менее сильным врагом, чем Вьетконг. Всякий раз, когда их взвод отправлялся на прочесывание каучуконосных плантаций, солдаты выходили из лагеря с высоко поднятыми головами, как и подобало добровольцам, в форменной одежде, предназначенной для джунглей и болот. При возвращении обратно от них оставалась жалкая кучка нервных, искусанных насекомыми и пиявками, полубезумных парней, готовых стрелять по чему попало и швырять гранаты в любую яму или лачугу, примостившуюся где-нибудь на возвышенности. Каждая конусообразная шляпа становилась для них олицетворением лесных братьев. Вначале они заглядывали под них, но потом просто стреляли и оправдывали себя: «Или они, или мы».
Много ночей сны возвращали его к одной операции по розыску и уничтожению, запечатлевшейся настолько глубоко в его памяти, что он видел теперь то, что раньше как-то не доходило до его сознания.
Они проходили через такое множество деревень, похожих одна на другую, выполняя задания по умиротворению, что в тот раз он даже не обратил особого внимания на очередную. Но почему именно эта деревня и именно эта операция будили его по ночам? Почему?
Сон всегда начинался одинаково. Тяжело нагруженный амуницией, с рюкзаком, давившим плечи, он пробирался сквозь густые зловещие заросли джунглей, прислушиваясь к громкому хлюпанью шагов солдата, шедшего впереди и с трудом преодолевавшего топи. Звуки казались преувеличенно громкими, видимо из боязни, что в действительности любой звук означал бы для вьетконговцев сигнал опасности.
Резиновые сапоги казались еще тяжелее, рюкзак врезался в плечи. То, о чем он не думал, выходя на выполнение задания, теперь, казалось, разрывало его мозг.
Пиявки на самом деле не причиняли слишком уж большого беспокойства, но во сне он чувствовал, как они присасывались к его телу. Они были тем ужасом, который наполнял его чувства непреодолимым отвращением и отвлекал его мысли, когда он отдирал этих чудовищных скользких паразитов от своего тела и видел круглые раны, из которых сочилась кровь.
Почему же его мысли, как на заигранной граммофонной пластинке, вновь и вновь возвращались именно к этому заданию, если подобных было много?
Они вышли из джунглей по узкой дорожке на поляну, где стояли изможденные жители деревни возле своих лачуг из тростника и бамбука. Три старика, одна старуха и пять женщин смотрели на солдат. Темнокожие женщины держали на руках совсем еще маленьких и новорожденных детей, и в их черных раскосых глазах застыл ужас. Они были невероятно бедны. У них не было ничего, кроме тряпья, прикрывавшего худые тела, да нескольких горшков, в которых они готовили свою скудную пищу.