Хрустальная пробка
Ребенок как будто забылся. Его маленькое личико было проникнуто каким-то выражением суровости, в котором были одновременно и страх, и желание подавить его, желание кричать и жалостное усилие держаться от крика.
— Плачь, крошка, — сказал Люпен, — тебе легче станет.
Ребенок не плакал, но голос Люпена был так мягок и так доброжелателен, что он успокоился немножко, и в его глазах и устах Люпен уловил нечто знакомое, какое-то неуловимое сходство.
Это подтвердило некоторые его наблюдения. Факты связывались сами собой. На самом деле он не ошибся. Положение резко изменилось, и он был недалек от истинного направления. Тогда…
Резкий звонок, потом еще два.
— Вот твоя мать пришла за тобой, — сказал Люпен. — Не шевелись.
Он побежал к двери и открыл ее.
Женщина ворвалась, точно безумная.
— Мой мальчик, — воскликнула она, — где мой мальчик?
— У меня в комнате, — сказал Люпен.
Ничего не спрашивая, она, как будто весь путь ей был давно знаком, направилась в комнату.
— Молодая дама с седыми волосами, — пробормотал Люпен, — друг и недруг Добрека; это как раз то, что я думал.
Он подошел к окну и поднял занавес. Два человека ходили по противоположному тротуару: то были Гроньяр и Балу.
— Они не скрываются, — прибавил он. — Хороший признак. Они считают, что не обойдутся без меня и что надо подчиниться патрону. Остается еще прекрасная седая дама. Это дело потруднее.
Он нашел сына в объятиях матери, которая с беспокойными и мокрыми от слез глазами говорила:
— У тебя ничего не болит? Ты уверен? Как ты боялся, должно быть, бедняжка!
— Бойкий молодой человек, — заявил Люпен.
Она, ничего не ответив, ощупывала его трико так, как это делал раньше Люпен, должно быть, для того, чтобы убедиться, удалась ли ему его ночная миссия, и спросила его о чем-то шепотом.
— Нет, мама… Уверяю тебя, что нет, — сказал ребенок.
Она приласкала и поцеловала его, и ребенок, измученный усталостью и волнением, скоро заснул. Она долго сидела, наклонившись над ним. Она сама казалась очень усталой и нуждалась в отдыхе.
Люпен не переставал наблюдать за ней. Он тревожно смотрел на нее со вниманием, которого она не могла не заметить, и он уловил красноту ее век и легкие морщины. И все-таки он находил ее красивее, чем предполагал; лицо ее дышало той трогательной красотой, которую придает очень чутким людям привычка страдать.
Она была так грустна, что в порыве искренней симпатии Люпен приблизился к ней и сказал:
— Я не знаю ваших планов. Но каковы бы они не были, вам нужна помощь. Одна вы не будете иметь успеха.
— Я не одна.
— Вот эти двое, там? Я их знаю. Они — не в счет. Я вас умоляю, воспользуйтесь мной. Помните тот вечер в театре, вы готовы были мне сказать «да». Решитесь наконец сегодня!
Она обратила на него глаза, долго рассматривала его и, как бы не в силах подавить в себе чужой воли, промолвила:
— Что вы знаете в общем? Что вы знаете обо мне?
— О, очень многого не знаю. Не знаю вашего имени, не знаю…
Она прервала его движением и с внезапной решимостью воскликнула:
— Все то, что вы знаете, — бесполезно и не имеет никакого значения. Но какие у вас планы? Вы предлагаете мне свою помощь… Для какой цели? Для какого дела? Если вы с головой ринулись в это дело, если я ничего не могла предпринять без того, чтобы вы не встали на моей дороге, — то это верно делалось для того, чтобы добиться какой-то цели?.. Какой же?
— Какой? Бог мой, мне кажется, что мое поведение…
— Нет, — сказала она решительно, — ни слова! Между нами должна быть уверенность, и, чтобы ее достигнуть, надо быть абсолютно откровенной. Я вам подам пример. Добрек обладает предметом неслыханной ценности, но этот предмет ценен не сам по себе, а по тому, для чего предназначен. Вы знаете, какой это предмет. Два раза он был у вас в руках, и два раза я его у вас отбирала. Так что я вправе думать, что если вы хотели его приобрести, то только для того, чтобы использовать то его значение, которое вы ему приписываете, и использовать это в свою пользу…
— Как это?
— Ну да, соответственно вашим намерениям, вашим личным интересам и привычкам…
— Вора и мошенника, — закончил Люпен.
Она не возражала. Он старался прочесть в ее глазах затаенную мысль. Чего она от него хотела? Чего боялась? Если она не доверяла, не надо ли и ему остерегаться этой женщины, которая уже два раза похищала у него хрустальную пробку для того, чтобы ее вернуть Добреку? Будучи его смертельным врагом, до каких пор она будет подчиняться его воле? Доверяясь ей, не попадет ли он сам в лапы к Добреку?.. Однако он никогда не видал более серьезных глаз.
Перестав колебаться, он воскликнул:
— Моя цель проста: освобождение Жильбера и Вошери.
— Правда ли? Правда ли это? — вскричала она вся дрожа и пронизывая его тревожным взглядом.
— Если б вы меня знали…
— Я вас знаю… Я знаю, кто вы. Вот уж несколько месяцев, как я вмешиваюсь в вашу жизнь… и все-таки по некоторым основаниям я еще сомневаюсь.
Он произнес более уверенно:
— Вы меня не знаете. Если бы вы меня знали, вы были бы убеждены, что я не отступлю раньше, чем два моих товарища… или, по крайней мере, Жильбер, потому что Вошери каналья. Раньше чем Жильбер избавится от той ужасной судьбы, которая его ждет.
Она бросилась к нему и схватила его за плечи, совершенно обезумев:
— Как? Что вы сказали? Ужасная судьба?.. Значит, вы думаете… Вы думаете…
— Я действительно думаю, — сказал Люпен, почувствовав, как ее взволновала эта угроза, — я действительно думаю, что, если не приду вовремя на помощь, Жильбер погибнет.
— Замолчите, замолчите… — вскричала она. — Замолчите… Я вам запрещаю это говорить… Нет никаких оснований… Это только ваше предположение.
— Это не только мое, но и Жильбера также.
— Как? Жильбера? Откуда вы знаете?
— От него самого.
— От него самого?
— Да, он надеется только на меня, он знает на свете только одного человека, который спасет его, и несколько дней тому назад в отчаянии взывал ко мне из тюрьмы. Вот письмо.
Она жадно схватила бумажку и, заикаясь, прочла:
— Спасите, патрон… Я погиб… Я боюсь… помогите.
Она выпустила письмо из рук. По ее блуждающим глазам можно было подумать, что перед ней то мрачное видение, которое уже столько раз пугало Люпена. Она испустила крик ужаса и упала без чувств.
Двадцать семь
Ребенок спокойно заснул. Мать недвижно лежала на кушетке, где ее устроил Люпен, но ее затихающее дыхание и порозовевшее лицо говорили о скором пробуждении.
Люпен заметил на ее пальце обручальное кольцо и медальон на шее. Он наклонился и, повернув его, увидел миниатюрную фотографию, изображавшую мужчину лет 40 и юношу-гимназиста со свежим лицом, обрамленным кудрями.
— Да, так оно и есть, — сказал он. — Ах, бедная женщина!
Он взял ее руку в свои. Она раскрыла глаза и снова закрыла, пробормотав:
— Жак…
— Не беспокойтесь, он спит… Все обстоит благополучно.
Она очнулась. Но так как она продолжала молчать, Люпен стал задавать ей вопросы, чтобы заставить ее понемногу высказаться. Указывая на медальон, он спросил:
— Этот гимназист — Жильбер, не правда ли?
— Да, — ответила она.
— Жильбер — ваш сын?
Она вздрогнула и прошептала.
— Да, Жильбер — мой старший сын.
Итак, она была матерью Жильбера, заключенного в тюрьму по обвинению в убийстве и которого правосудие преследовало с такой жестокостью.
Люпен продолжал:
— А другой портрет?
— Это мой муж.
— Ваш муж?
— Да, он умер три года назад.
Она села. Она сразу вернулась к действительности со всеми предстоящими ей пережить ужасами.
— Как звали вашего мужа?
Она поколебалась минуту и сказала:
— Мержи.
Он воскликнул:
— Викториен Мержи, депутат?
— Да.
Наступило долгое молчание. Люпен не забыл еще толков, вызванных этой смертью. Три года назад в кулуарах парламента депутат Мержи прострелил себе череп, не оставив ни слова в объяснение своего поступка.