Хрустальная пробка
— Причины, — спросил Люпен, продолжая вслух свою мысль, — вы не знаете причины его смерти?
— Она мне небезызвестна.
— Может быть, Жильбер?
— Нет, Жильбер исчез на несколько лет раньше, проклятый и выброшенный моим мужем. Это горе было очень велико, но не это было причиной его смерти.
— Что же именно?
Не было уже необходимости ставить ей вопросы. Госпожа Мержи не могла больше молчать и медленно, с тоской стала рассказывать:
— Двадцать пять лет назад меня называли Клариссой Дарсель. Мои родители были тогда еще живы, и я встретила в светском обществе в Ницце трех молодых людей, имена которых разъяснят вам настоящую драму. Это были: Алексис Добрек, Викториен Мержи и Луи Прасвилль. Все трое были между собой знакомы еще студентами. Прасвилль тогда любил одну актрису, которая пела в Опере в Ницце, а Добрек и Мержи любили меня. Но я постараюсь покороче рассказать обо всем этом. Факты сами говорят за себя. С первого же мгновения я полюбила Викториена Мержи. Может быть, моя вина была в том, что я не заявила об этом сразу. Но искренняя любовь всегда робка, нерешительна, стыдлива, и я не проявляла еще открыто своей любви… К несчастью, этот период ожидания позволил Добреку на что-то надеяться. Когда он узнал, что я выхожу за Мержи, он рассвирепел…
Кларисса Мержи остановилась на мгновенье, затем изменившимся голосом продолжала:
— Я этого никогда не забуду… Мы все трое были в гостиной. Я еще слышу произнесенные им слова, полные ненависти и страшной угрозы! Викториен растерялся. Он никогда не видел моего друга в таком состоянии, с таким отталкивающим лицом и зверским выражением. Да, это был дикий зверь… Он скрежетал зубами, топал ногами. Его глаза — он тогда еще не носил очков — налились кровью и он не переставал повторять: я отомщу, я отомщу. Вы не знаете еще, на что я способен. Я буду ждать, если нужно, и десять, и двадцать лет… Но это грянет, как гром. О, вы не знаете… что значит отомстить. Зло за зло. Какая радость! Я рожден, чтобы наносить зло… И вы будете оба умолять меня на коленях. С помощью моего отца, вошедшего в эту минуту, и слуги Викториен Мержи выбросил это отвратительное существо. Через шесть недель я вышла за Викториена.
— А Добрек, — прервал Люпен, — он не пытался?
— Нет, в день свадьбы Луи Прасвилль, бывший у нас свидетелем, вопреки запрещению Добрека, войдя к себе, нашел молодую любимую им женщину мертвой, задушенной…
— Как? — вскрикнул Люпен, вскочив. — Неужели Добрек?
— Было известно только то, что Добрек уже несколько дней ее настойчиво преследовал. Невозможно было установить, кто именно вошел и вышел в отсутствие Прасвилля. И не нашли абсолютно никаких следов…
— Все-таки Прасвилль…
— Для Прасвилля и для нас не осталось никаких сомнений. Добрек, должно быть, насильно хотел увезти молодую женщину и во время борьбы, в припадке безумия и ярости, потеряв голову, схватил ее за горло и, вероятно, почти невольно убил. Но этому нет никаких доказательств. Добрека даже не побеспокоили.
— И что с ним было потом?
— Несколько лет мы о нем ничего не слыхали. Мы только знали, что он проиграл все свое состояние и что он объездил Америку. И я понемногу забыла его гнев и угрозы и стала думать, что он, перестав меня любить, отказался от своего мщения. Впрочем, я была слишком счастлива, чтобы заниматься тем, что было вне моего счастья, любви, политического положения моего мужа и здоровья моего сына Антуана.
— Антуана?
— Это настоящее имя Жильбера. Несчастному удалось скрыть хотя бы свое происхождение.
Люпен несколько нерешительно спросил:
— Когда… В какое время… Жильбер начал…
— Не могу вам сказать наверно, Жильбер — я буду его так называть, чтобы не произносить настоящего его имени, — Жильбер был и ребенком таким же, как сейчас, со всеми милый, симпатичный, очаровательный, но ленивый и недисциплинированный мальчик. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, мы его поместили в гимназию в окрестностях Парижа с целью удалить его немного от нашего влияния. Через два года его выгнали.
— За что?
— За поведение! Узнали, что он убегал по ночам и целыми неделями под предлогом, что находится у нас, пропадал неизвестно где.
— Что он делал?
— Он играл на скачках, таскался по кафе и по разным притонам.
— У него были деньги?
— Да.
— Кто ему их давал?
— Его злой гений, человек, который, скрываясь от нас, помогал ему уходить из училища, который свел его с пути, испортил его, оторвал от нас и научил лжи, буйству и воровству.
— Добрек?
— Добрек.
Кларисса Мержи закрыла руками лицо, залившееся краской. Потом продолжала усталым голосом:
— Добрек отомстил. В то самое утро, когда мой муж выгнал из дома несчастного мальчика, Добрек раскрыл нам в циничном письме свою гнусную роль в этой истории. Он писал так: «Сначала суд, потом исправительная тюрьма… А потом, будем надеяться, и эшафот…».
Люпен воскликнул:
— Как? Это Добрек подстроил это последнее преступление?
— Нет, нет, тут только случай. Это гнусное предсказание было тогда только пожеланием. Но как это меня ужасало. С этого времени я заболела. У меня только что родился мой младший сын, Жак. И каждый день приносил нам новое преступление, совершенное Жильбером; подложные подписи мошенничества… Мы среди своих знакомых рассказывали, что он уехал за границу, и потом, что он умер. Жизнь стала тем более ужасной, что разразилась политическая буря, и мой муж должен был погибнуть.
— Как это?
— Вам достаточно сказать два слова: имя моего мужа было в списке двадцати семи.
— Ах, вот что!
Туман мигом рассеялся, и Люпен как бы при блеске молнии увидел целую массу вещей, которые до сих пор скрывались во тьме.
Кларисса Мержи продолжала более твердым голосом:
— Да, его имя было написано там, но по ошибке, по какому-то невероятному несчастью, жертвой которого он был. Викториен Мержи был членом комиссии, назначенной для изучения французского канала. Он голосовал с теми, кто был за проект кампании. Он даже взял, — я говорю отчетливо и точно, — пятнадцать тысяч франков, но взял это для другого, для своего товарища, которому безгранично доверял и был его слепым и бессознательным орудием. Он хотел сделать доброе дело и погубил самого себя. В тот день, когда президент кампании покончил с собой и исчез кассир, все дело вскрылось со всеми своими мошенничествами; в этот день муж узнал, что некоторые из его товарищей были подкуплены, и он понял, что и его имя так же, как имена других депутатов, влиятельных членов парламента, было записано в таинственном списке, о котором вдруг заговорили. Боже, какие потянулись ужасные дни! Будет ли опубликовано его имя? Какая мука! Помните ли вы это волнение в парламенте, ту атмосферу доносов и всяких ужасов? У кого находился список, этого не знали. Но знали о его существовании. Вот и все. Два имени были уже заклеймены общественной ненавистью. Два человека были снесены этой бурей. И никто не знал, откуда эти доносы и в чьих руках обвинительные документы.
— Добрек, — подсказал Люпен.
— Нет, — воскликнула г-жа Мержи, — Добрек в это время еще ничего не значил, он еще не появился на сцене. Нет… вспомните… Правду узнали вдруг, сразу и именно от того, в чьих руках она и была. То был Жермино, кузен президента кампании. Больной, в чахотке, он в постели написал префекту полиции, завещая ему этот список, который после его смерти найдут в железном сундуке в его комнате. Дом был окружен агентами. Префект караулил возле больного. Когда, наконец, Жермино умер, открыли ящик. Но он был пуст.
— На этот раз Добрек, — заявил Люпен.
— Да, Добрек, — повторила Кларисса Мержи, волнение которой с минуты на минуту возрастало. — Алексис Добрек, который уже шесть месяцев переодетый до неузнаваемости работал у Жермино в качестве секретаря. Как он узнал, что Жермино владелец этой ужасной бумаги? Неважно. Важно то, что он открыл сундук в ночь перед самой смертью. Расследование доказало это и установило.