Дай мне руку, тьма
Мак-Ирвин Холл был белым зданием эпохи кого-то из Георгов, окруженным рощей из берез и рано покрасневших кленов и ведущей к нему вымощенной булыжником дорогой. Мы видели, как Джейсон исчез в толпе студентов, выпорхнувших из парадного входа. Мы слышали их громкое топанье и свист, затем наступила внезапная, почти абсолютная тишина.
Мы позавтракали и вернулись, чтобы увидеть Эрика. Увы, только всеми покинутая ручка у подножья лестницы указывала на то, что хоть единственная душа этим утром прошла через эти двери.
В фойе стоял запах аммиака, скипидара и интеллектуального пота двухсотлетней давности, сопровождавшего поиски и добычу знаний, великих идей, которые рождались под насыщенными пылинками в лучах солнечного света, струящегося сквозь витражные окна.
Справа мы увидели стол секретаря, но сам он отсутствовал. По всему видно было, что здесь каждый сам знает свое предназначение.
Энджи сняла джинсовую рубашку и слегка помахала краем незаправленной футболки, чтобы не липла.
– Сама атмосфера возбуждает во мне желание получить здесь ученую степень.
– Нечего было прогуливать геометрию в школе.
Следующее, что я изрек, было: "У-уф".
Мы карабкались по изогнутой красного дерева лестнице, прилегающие к которой стены были увешаны портретами бывших президентов Брайса. У всех был строгий вид, тяжелые и напряженные лица, очевидно, от веса гениальности в мозгах. Офис Эрика был в самом конце коридора, мы постучали и услышали невнятное "Войдите", доносившееся из-за матового стекла двери.
Длинный с проседью "хвост" Эрика покоился на его правом плече, облаченном в сине-бордовую куртку. Под ней виднелась джинсовая рубаха и разрисованный вручную синий галстук, с которого на нас жалобно взирал малютка-тюлень.
Садясь в кресло, я нахально уставился на галстук.
– Уж не презирайте меня, – сказал Эрик, – за приверженность моде. – Он откинулся в своем кресле и плавным движением указал в сторону открытого окна. – Погодка-то, а?
– Погода что надо, – согласился я.
Эрик вздохнул и потер глаза.
– Итак, как поживает наш Джейсон?
– У него очень насыщенная жизнь, – сказала Энджи.
– Хотите верьте, хотите нет, но он всегда был замкнутым ребенком, – сказал Эрик. – Очень ласковым, никогда не доставлял Дайандре хлопот, но буквально с первых дней жизни погружен в свой внутренний мир.
– Теперь все по-другому, – сказал я.
Эрик кивнул.
– Приехав сюда, он сломался. Конечно, обычно так и бывает с ребятами, которые не могут приспособиться, проникнуть в веселые или изысканные компании, возникающие в колледжах. Поэтому, попав туда, они просто-напросто расслабляются.
– Что до Джейсона, он сделал это по максимуму, – сказал я.
– И тем не менее он выглядит одиноким, – сказала Энджи.
Эрик кивнул.
– Мне тоже так показалось. То, что его совсем ребенком оставил отец, кое-что объясняет, но все же всегда есть эта... дистанция. Попробую объяснить, что я имел в виду. Полагаю, вы видите его с... – он улыбнулся, – ...его гаремом, когда он не знает, что вы за ним наблюдаете. При этом он выглядит совершенно другим человеком, чем тот застенчивый мальчик, которого я всегда знал.
– Что думает по этому поводу Дайандра? – спросил я.
– Она не обращает внимания. Они очень близки с сыном, если он и говорит с кем-то с определенной степенью доверия, то это с ней. Но он никогда не приводит женщин домой, он даже не позволяет себе намеков по поводу образа жизни, который здесь ведет. Она знает, что какую-то часть своей жизни он держит при себе, но успокаивает себя тем, что, раз он умеет хранить свои тайны, это достойно уважения.
– Но у вас по этому поводу иное мнение, – сказала Энджи.
Эрик пожал плечами и на мгновение выглянул в окно.
– Когда я был в его возрасте, то жил в том же общежитии того же самого студгородка. Как и он, я был весьма зацикленным на себе парнем и только здесь, как и Джейсон, обрел свободу. Именно в колледже. Это происходило во время занятий, выпивок, курения травки, секса с незнакомыми, послеобеденного сна. Вот из чего состоит твоя жизнь, когда попадаешь в такое место в восемнадцать лет.
– Вы позволяли себе секс с незнакомыми? – спросил я. – Я шокирован.
– Сейчас, вспоминая это, я также чувствую себя не лучшим образом. Это так. И, что греха таить, я был далеко не святым в те годы, но, что касается Джейсона, столь радикальная перемена и его уход в почти садистский разгул – это уж слишком.
– Садистский? – спросил я. – Вы, интеллектуалы, клянусь, говорите об этом слишком спокойно.
– И все-таки, что вызвало перемену? Что он пытается доказать? – спросила Энджи.
– По правде сказать, не знаю. – Эрик вскинул свою голову так самоуверенно, что, уже в который раз, напомнил мне кобру. – Поверьте, Джейсон – хороший мальчик. Лично я не могу себе представить, чтобы он был замешан в чем-то, что повредило бы ему самому или его матери. Но – я знаю его с самого детства и меньше всего мог ожидать, что им овладеет комплекс Дон Жуана. Вы исключаете мафию?
– В общем, да, – сказал я.
Эрик поджал губы и тяжело вздохнул.
– Тогда, пожалуй, я пас. Все, что я знал о Джейсоне, я вам рассказал. Мне хотелось бы с большей уверенностью утверждать, кто он есть на самом деле, но я варюсь в этом бульоне весьма долгое время и пришел к выводу: на самом деле никто никого до конца не знает. – Он кивнул в сторону книжных полок, напичканных книгами по криминологии и психологии. – Если мои годы исследований и привели меня к чему-то, то итог именно таков.
– Глубокая мысль, – сказал я.
Эрик расслабил свой галстук.
– Вы спросили мое мнение о Джейсоне, и я вам его высказал, предварив тезисом о том, что у каждого есть своя тайная жизнь и тайное "я".
– А какая у вас, Эрик?
Он моргнул.
– А, интересно?
* * *Когда мы вышли на яркий солнечный свет, Энджи взяла меня под руку, и мы уселись на лужайке под деревом, откуда можно было наблюдать за входной дверью, из которой через несколько минут должен был появиться Джейсон. Вообще-то это был наш давний трюк – изображать влюбленных во время слежки за объектом; опыт показал, что люди относятся настороженно, если кто-то гуляет в одиночестве в не очень подходящем месте, и почти равнодушно воспринимают в той же ситуации влюбленную пару. Влюбленные, по непонятным причинам, зачастую легко могут проникнуть сквозь дверь, закрытую для одиноких особ.
Энджи посмотрела вверх на веерообразную крону дерева над нами. Влажный ветерок бросал желтые листья на хрупкие остроконечные стебельки травы. Энджи прильнула головой к моему плечу и долго сидела так, не шевелясь.
– С тобой все в порядке? – спросил я.
Ее рука сжала мой бицепс.
– Энджи?
– Вчера я подписала бумаги, – мягко сказала она. – Они находились в моей квартире более двух месяцев. Подписала и отнесла к своему адвокату. Вот так. – Она переложила свою голову мне между плечом и шеей. – Когда я написала свою фамилию, у меня появилось четкое ощущение, что теперь в моей жизни все станет чище. – Ее голос понизился. – Так было и у тебя?
Я сосредоточенно пытался вспомнить, что именно чувствовал, когда сидел в кондиционированном офисе адвоката и избавлялся от своего короткого, скучного, идиотского брака, поставив свою подпись на четкой точечной линии, а потом свернув бумагу втрое, прежде чем положить в конверт. Не могу определить терапевтический эффект, скажу только одно: есть что-то безжалостное в подобной упаковке прошлого и обрамлении его ленточкой.
Мой брак с Рене длился меньше двух лет, а завершился целиком и полностью в течение двух месяцев. Энджи была замужем за Филом больше двенадцати лет. Я не мог себе представить, как это – уходить от двенадцати лет, неважно, какими плохими они были.
– Для тебя действительно все стало чище и яснее? – спросила она.
– Нет, – сказал я, крепко прижимая ее к себе. – Совсем нет.