Университет

 
2
— Поверишь ли, просто мороз по коже! — сказал Джим.
Фарук пожал плечами.
— Эка невидаль! Ваш преподаватель — гнусный тупоголовый ханжа и оголтелый консерватор. Таких дураков во все времена хватает.
— Дело не в том, что преподаватель осел. Ужас в том, что... — Джим искал слова, чтобы выразить всю сюрреалистичность сцены в аудитории, всю ошеломляющую обыденность того, что произошло. — Да, ужас именно в том, что никто из студентов и ухом не повел. Все кивали головами и прилежно записывали бред о том, что рабовладельческий строй — самый эффективный с экономической точки зрения. Словно подобные мысли бесспорны и общеприняты. Лишь Элвин восстал против диких взглядов профессора. Но меня поражает наглость этого преподавателя — ведь за такие вещи по головке не погладят, если начальство узнает. Ведь запросто могут уволить! А не уволят — так опозорят по гроб жизни!.. Однако студенты покорно скушали — и никто не пожелал ударить в колокола!
Стив хихикнул.
Джим возмущенно воскликнул:
— Что тут смешного, черт возьми?
— Твоя реакция. Обычное интеллигентское жеманство. Очень мы нежные... Это университет. И ты готовишься в журналисты. Слышал о такой штуке, как свобода слова?
— Свобода слова тут ни при чем.
— А что при чем?
— Не знаю, как выразить... Но был бы ты там, в аудитории, ты бы тоже почувствовал, как это... странно.
Стив фыркнул.
— Ну да, весьма членораздельное объяснение. Чувствуется, что говорит человек, владеющий словом.
Джим с упреком покосился на приятеля, затем решил перевести разговор на другое и спросил:
— Стив, ты свою полосу подготовил?
— Отвали, Джим.
— Что-о?
— Не твое дело. Я отвечаю за свою полосу — и как-нибудь обойдусь без надсмотрщика.
— Не мое дело? Стив, спустись на землю! Я главный редактор, а ты — редактор отдела. Получается, что ты вроде как мой подчиненный. Если я сошел с ума и ошибаюсь, то поправь меня, дурака!
— Если ты главный, что мне — зад тебе лизать?
Фамильярная хамоватость в редакции всегда сходит за шутку, но сейчас у Стива был настолько серьезный тон, что было очевидно — это отнюдь не зашедшее слишком далеко зубоскальство. У Джима кулаки зачесались. Взять бы этого негодяя за шкирку и встряхнуть хорошенько — чтобы в себя пришел!
Но в итоге Джим совладал со своим гневом. Орать и топать ногами — только позориться. Все равно дубину, вроде Стива, не перевоспитать...
Однако что же тут происходит, в этом чертовом университете?
Джим обвел глазами редакционную комнату. С большинством из сотрудников газеты он работал не первый год, и до сих пор у них были распрекрасные отношения. Однако в этом семестре...
Да, в атом семестре все словно с цепи сорвались. Все кругом, в том числе и в редакции, разваливается на глазах. Милая болтушка Шерил замкнулась в себе. Стив стал агрессивен — так и лезет на рожон, так и напрашивается на драку. А некогда жизнерадостный и отзывчивый Фарук превратился в равнодушного циника. Что касается остальных редакторов, то и о них ничего хорошего не скажешь — резкие и нервные, грубят друг другу, хамят корреспондентам. Словом, мрак какой-то!
Что-то тут меняется. Что-то тут нехорошее происходит.
Да, Хоуви прав.
Но не меняется, а уже изменилось.
Джим не мог бы сказать, когда именно пошли эти зловещие перемены и отчего они начались. Даже сами изменения было трудно логически вычленить, чтобы с уверенностью утверждать: иначе стало это, это и это. Потому что каждое "это" имело самое невинное объяснение. Скажем, Стив только что нахамил потому, что ему просто "шлея под хвост попала". А Фарук, предположим, стал апатичным и вялым потому, что в последнее время неведомо для всех страдает от запоров. Лишь совокупность мелочей, эта лавина агрессивности и злобы, создавала удручающее впечатление глобальных перемен в университетской жизни.
Джим был напуган "тектоническими сдвигами" — глубинным движением пластов университетского бытия, неясным гулом, который предвещал что-то вроде землетрясения.
Возможно, Хоуви прав во всем — и действительно в определенное время определенные события неизбежны, как приход зимы после осени. К примеру, социальные потрясения в Америке в шестидесятые годы не имели одной-единственной причины, не имели даже явных катализаторов... они попросту произошли. Скажем, Мартин Лютер Кинг не был ни причиной, ни следствием. Он появился, потому что время потребовало Мартина Лютера Кинга; вместо него мог быть какой-нибудь Джон Апджон Смит, калибром поменьше, но с теми же последствиями.
Вот и в университете происходит то, что не может не произойти.
Нет, глупые мысли. Напрасно он принимает все так близко к сердцу. Как выразился Стив, "очень мы нежные".
Джим несколько растерянно посмотрел на Фарука, словно спрашивал его: что мне делать со Стивом — поставить на место или пропустить его слова мимо ушей?
Фарук равнодушно пожал плечами и отвернулся.
— А что ты можешь сделать? — сказал он.
Ну, сделать Джим мог многое. Пригрозить Стиву увольнением. Профессор Нортон, курирующий "Сентинел", несомненно, поддержит главного редактора в этом вопросе. А если Нортон и не выгонит Стива, то может припугнуть его низкой оценкой за журналистскую практику. Если применить силу и показать, кто тут начальник, то в редакции все быстро станет на свои места. Однако прежней дружеской атмосферы такими мерами не восстановить...
Джим молча направился в кабинет Нортона. Он был так взволнован, что даже не постучался. Просто открыл дверь и вошел.
— Нам надо поговорить, — выпалил он с порога.
Нортон сидел за столом. Бледный и злой. Джим и прежде замечал, что куратор в последнее время плохо выглядит. Но сегодня он казался тяжелобольным. Возможно, это впечатление было особенно острым потому, что Нортон теперь очень редко появлялся в редакции и Джим видел его в лучшем случае раз в неделю.
В прошлом семестре, еще весной, все было иначе. Нортон заглядывал чуть ли не каждый день, частенько самолично переписывал неудачные заметки и статьи, помогал правильно расположить материал на полосах — словом, вкалывал вместе с ними, а не ограничивался ролью наблюдателя и советчика. Но в этом учебном году он даже роль наблюдателя и советчика почти игнорировал — если и приходил в редакцию, то уединялся в своем кабинете и по мере возможности избегал общения с сотрудниками газеты.
Джим озабоченно спросил:
— Простите, профессор Нортон, вы в порядке? Как вы себя чувствуете? Вы не больны?
Куратор отрицательно покачал головой и попробовал изобразить улыбку. Она получилась очень печальной.
— Нет, я здоров. Все в порядке. Только устал. Джим кивнул, хотя про себя подумал: "Черта с два вы здоровы: вон испарина на лбу, да и руки дрожат". Было так мучительно смотреть на Нортона, которого вдруг подкосило, что Джим отвел глаза и уставился на стену над его головой.
— Нам надо поговорить, — повторил он.
— Выкладывай.
— Мне кажется... вы, конечно, извините... но, по-моему, вам следует больше участвовать в ежедневной жизни газеты. В этом семестре вы как-то в стороне, и поэтому некоторые сотрудники газеты вообразили, что им все позволено...
— Ну, ведь им и впрямь все позволено, — с болезненной улыбкой произнес Нортон.
— Но мне кажется, вам самому надо убедиться, что позволенное позволенному рознь...
— Что, Джим, достали тебя?
— Нет, не то чтобы достали, просто...
— Что "просто"?
Джим заставил себя взглянуть в глаза куратору. Тот все еще улыбался, но такой жалкой грустной улыбкой!
— Профессор Нортон... — начал Джим.
— Я увольняюсь, — перебил его куратор. — Я уже переговорил с деканом.
Улыбка на его лице окончательно потухла и сменилась выражением смертельной усталости.
— Но почему?
— Меня точно достали.
Теперь Джиму показалось, что профессор вот-вот расплачется. Вполне возможно, что Нортон на грани нервного срыва.