Византия

– Великий Боже! Всемогущий! Я говорил о тебе с Гераиском, Палладием и Пампрепием; они сулили мне высокие степени, если я присоединюсь к заговору против Константина V в пользу Базилевса, который показывается с тобой, которого приветствуют Зеленые и за которого молятся православные, вверившие себя попечению Святой Пречистой!
Посыпались камешки, засверкал конический шлем без забрала, к ним направлялся спафарий, как бы исшедший из самых недр стены, имевшей здесь потайной ход. Он выползал из подземного хода: сперва показалась юная, энергичная, черноволосая голова, потом грудь, наконец, все тело, облеченное в чеканную кольчугу, голые ноги, обутые в черные башмаки, о которые колотился длинный меч. Не отвечая ничего Сабаттию, Гараиви повел нового пришельца – Сепеоса – к своей ладье, которая сейчас же отплыла, преследуемая взорами продавца дынь.
– К Золотым Вратам!
– Да, к Золотым Вратам!
Сепеос молчал, растянувшись на дне лодки, нехотя прикрывая лицо локтем, а Гараиви ударял веслами по воде, вспенивая ее белоснежной накипью, и извилисто подвигался к далекому желтому берегу, одетому зеленью деревьев, ронявших ползучие тени.
Залив уходил в Пропонтиду, которая синела, усеянная остроконечными парусами. Справа городские стены отражались в водах каналов, протянувшись до Киклобиона у Золотых Врат. Немного за Буколеоном, одним из зданий Великого Дворца, который высился многими куполами, середина стен перерезалась вратами Феодосия и Юлиана. Медленно вращались солнечные часы Буколеона над передним его алым портиком, у входа в который бились бронзовые лев и бык, причем в шею быка лев вонзил зубы и свирепо охватил сверкающими лапами его рога.
Иногда панцири переливались под стенами, блестели на головах шлемы, такие же, как на спафарий, мелькали очертания луков, сверкали мечи. Гараиви греб тогда быстрее, и его тяжелое хрипение мешалось с ударами весел. Наконец, Сепеос медленно выпрямился. Ладья скользила перед воротами Феодосия, невдалеке от Золотых Врат, скрытых пока от глаз цепью укрепленных зубчатых стен, четырехгранные кирпичные зубцы которых пожелтели, выжженные солнцем.
Гараиви тихо затянул песенку, довольный, что без происшествий проплыл мимо крутых стен этой части города, с которых стражи изучали горизонт. Опасения спафария тоже рассеялись, и он без предосторожностей выпрямился поудобнее, поднял мужественную голову, расправил мягкие усы, тряхнул мускулистыми плечами. Стражи на стенах по-прежнему стояли неподвижно, отмеченные очертаниями копий, увенчанных вьющимися султанами. Жалобная песенка Гараиви гармонично сочеталась с ударами весел, плашмя ударявшихся о воду, переливавшуюся струями. Сепеос начал:
– Те не заметили меня, а эти совсем не знают меня. Я избегал их взглядов, которые искали меня. Но я не боюсь ничего. Я странствовал по Армении, Понту, Капподокии, видел Аравию, в которой ты рожден, видел Сирию, видел море Эгейское, острова Эллинские, Сицилию, Италию. Повсюду, где только есть земля, ступал я на землю, склонял голову под всеми небесами, и видишь – я не мертв, да, я не мертв! И теперь не надо мне ни сна, ни отдыха, когда мы плывем, замыслив воздвигнуть торжество Добра в лице славянина Управды, который сочетается едиными узами с эллинкой Евстахией, чтобы сокрушить преследование православия, гонимого мерзостным и нечестивым Константином V.
Раскинулось море, необозримо синевшее неясными призрачными волнами. Истома сковала его до самого горизонта, где земля рдела золотистыми тенями стен. Иногда скользили очертания судов: сначала обрисовывались вершины мачт, потом вздувшийся парус, потом нос, красная или зеленая полоса киля, грузная корма. Слышался треск снастей, неслись раздиравшие слух песни матросов. Издали незнакомые приветствовали Гараиви и Сепеоса. Рыбаки в пляшущих челнах держались у концов раскинутых сетей и кричали, чтобы к ним не подплывали. Перекатывались шумы, доносившиеся из города, перелетавшие через стены, проникавшие в разрезы ворот. А в городе кишел народ, и растекался людской поток по семи его холмам, покрытым дворцами, монастырями, храмами, садами и домами.
– О, Город! Город! Город! Мы предадим тебя Добру, чтобы воздвиглось поклонение иконам, восславление Иисуса и восторжествовало племя славянское, сочетавшись с племенем эллинским!
Так воскликнул пылко спафарий и замолчал, сдерживая слишком жаркое пламя своих чувств. Лицо его задвигалось, закрыв глаза, крутил он усы, вытягивал, покусывал их, пока говорил Гараиви, который тоже, как Сепеос, отдался потоку собственных дум.
– О, да, мы свергнем надменного Самодержца и вручим силу его и могущество Управде, который будет Базилевсом. И племя его мы соединим с племенем эллинским, и воздвигнет оно на земле поклонение иконам, которое стремится разрушить Империя. Добро одолеет Зло, как хочет этого Гибреас. И ради укрепления власти Управды будешь ты Великим Кравчим, Солибас – Великим Логофетом, а я – Великим Друнгарием. А Виглиница! О, Виглиница…
Естественно, что Гараиви заговорил о сестре Управды. Он не знал, каким саном возвеличить ее. Она не могла стать Августой, она сестра Базилевса. Удел ее – быть лишь супругой Сановника. И он подумал, что это унизит ее. Но пока он подыскивал ей степень, которая вознесла бы ее над человечеством, Сепеос, стряхнув мечты, сказал весело и задорно:
– Хе! Виглиница будет супругой Великого Кравчего Сепеоса, и это не унизит ее! Во мне благородная кровь, и мы знаем людей ниже Сепеоса по крови, которые были, однако, Базилевсами!
Черная борода Гараиви затряслась, и к превеликому удовольствию Сепеоса, он ответил:
– Если только не сделается она супругой Великого Друнгария Гараиви, кровь которого не уступит крови Великого Кравчего Сепеоса!
Они засмеялись, полные взаимного доверия и не вмешивали больше особы Виглиницы в излюбленную беседу, которая скоро поглотила их. Перебирая причины, побудившие их отправиться в эту часть города, они заговорили о Гибреасе, вспомнили неизменное учение Гибреаса, сочетающее Зеленых с народом, который был всегда во вражде со знатными, пользующимися помощью Голубых, воздвигающими ложных властителей и порождающими ереси. О да! Благодаря Солибасу, с давних уже пор убеждающему Зеленых, они на стороне Управды. Но не все. Многие из них преданы пяти братьям, ослепленным когда-то тираном Филиппиком, и домогаются во главе с подкупленными вождями возвести одного из них на престол Базилевса. Пять братьев эти – потомки Базилевса Феодосия, но в Управде течет кровь Юстиниана. В братьях – кровь эллинская, а в нем – славянская. А разве не говорил многократно Гибреас, что эти именно племена должны властвовать над Византией, но не племя исаврийское, не племя Константина V, мерзостного и нечестивого Базилевса, наследника отца своего Льва Исаврийского. Разве не должна покориться славянам и эллинам, народам европейским, Империя Востока, омытая морями Черным, Пропонтидой и Эгейским, и разве пристало Империи быть под властью народа исаврийского, – народа полусемитического, полутуранского, – племени холодного, жестокого, неспособного к возвышенной мысли, враждебного искусству и православию. Племени, проявившего себя дружественным Злу, порождением Смерти и Бездны, отвергающего продолжение жизни через сотворение икон, поклонение которым стремится оно ниспровергнуть.
Они вспоминали, как Гибреас, устремив на них сверкающий взор и оправив мгновенным движением свою фиолетовую рясу игумена, расшитую серебряными крестами, присовокупил, что Зеленых, упорства которых Солибас не мог сломить, следует привлечь к заговору, сочетав воедино Управду и Евстахию, внучку слепых, и тем водрузив в Восточной Империи владычество племени эллинского, объединенного с племенем славянским. Эти Зеленые не предали бы людей, которые одаряли их целых сорок лет, так как поддержка Зеленых выпала бы тогда кровной наследнице старцев. Да и возможно ли притом удовлетворить братьев, из которых каждый жаждет, чтобы престол достался именно ему, раздираемых плачевными спорами всякий раз, как замысел близился к осуществлению?