Кровавый удар

Если забыть, что у меня все болит и что человек без верхнего клыка уже, наверное, снялся с илистой мели и готов закончить то, что начал.
Я выпил кофе и с трудом взобрался на скамейку. В открытый иллюминатор я увидел Надю. Она была на передней палубе, сняв рубашку и оставшись в лифчике от купальника, делала гимнастику. Ее кожа сияла здоровьем, мышцы плеч перекатывались. Она выглядела вполне счастливой. Мерзавец, сказал я себе. Нельзя этого делать.
Но я проделывал это раньше, для вящей славы моих нанимателей. Я знал, как это делается.
Я глотнул воздуха. Потом прошел через камбуз в каюту для женского экипажа. Там стоял стол, по обеим стенам — койки в два этажа. Ее сумка стояла на нижней койке справа. Сумка из черной кожи, с карманами снаружи. Она была не заперта. Я встал на саднящие колени и расстегнул "молнию".
Там лежали платья и белье. Практичное белье, без кружавчиков. Ее косметичка была вчетверо меньше, чем у Клодии. Хорошие туфли, расхожие, итальянские, и еще две пары — на шпильках. Несколько книг на английском языке: "Англия, их Англия" А.-Г. Макдонелла, "Загородные поездки" Кобетта, "Как найти идеальный паб" Николаса и Чарли Хэртов. Книги, которые читает иностранец, желая понять, чем дышат британцы.
Я сложил все, как было, и взялся за обследование наружных карманов. В одном лежал блокнот в черном переплете. Записи были сделаны ее мелким аккуратным почерком на каком-то иностранном языке. В том же кармане, что и блокнот, я увидел телефонную книжку под одной обложкой со страничками для дневника, большую, в кожаном переплете. Она казалась новой. Записи в дневнике состояли из сокращений на том же языке, что в блокноте. В телефонной книжке несколько лондонских номеров, и больше ничего.
В крышке переплета был кармашек. Там лежала пачка бумаг: отпечатанные листки, сложенные пополам, карта лондонского метро, рекламные проспекты "Херца" и "Холидэй Инн", которые обычно раздают в аэропортах. И фотография.
Сердце у меня в груди отчаянно подпрыгнуло. Я встал на корточки, превозмогая боль в ногах, поудобнее устроился, чтобы не чувствовать качки, и стал рассматривать фотографию.
Снимок размером десять на восемь. Похоже, что снимали старым аппаратом большого формата; фактура хорошая, резкость, кажется, поправлена сепией. Пять человек, столпившихся вокруг штурвала судна. Это было парусное судно: толстая мачта возвышалась над рулем, парус небрежно брошен вдоль гика. По-видимому, на корабле шел ремонт. Медный нактоуз [16] накрыт газетой, а у одного из мужчин в левой руке банка с краской. В правой руке у него кисть, которую он театральным жестом демонстрирует фотографу.
У всех мужчин бороды. Те, что стоят по краям, одеты в шерстяные шапки и грязные фуфайки. На человеке, стоявшем посредине, кепка и темный бушлат, застегнутый до подбородка, — очевидно, это капитан.
Мужчин в фуфайках я видел в первый раз. Но человек в кепке был мой отец.
Я поднес фотографию к желтому лучу, падавшему из иллюминатора. Руки у меня дрожали. Не потому, что женщина, которую я едва знал, носила в чемодане фотографию моего отца. Волосы у меня на затылке встали дыбом, как ледяные зубья стальной расчески, и причиной этого была газета, накрывавшая нактоуз.
Чтобы не запачкать краской медь, они воспользовались первой страницей "Свенска Дагбладет". Огромный черный заголовок. Он так и кричал мне через все эти годы: "MARTIN LUTHER KING DOD". Мартин Лютер Кинг умер.
Мартин Лютер Кинг умер в 1969 году.
А это означало, что мой бородатый отец стоит на палубе и смотрит в упор на фотографа через четыре года после того, как мать распечатала телеграмму, сообщавшую о гибели судна "Протей", капитаном которого был Джошуа Тиррелл, со всем экипажем в проливе Скагеррак.
 
Глава 18
Я остался в каюте, уложил на место все вещи, кроме фотографии. Потом взял рацию, сообщил на лодочную станцию Спирмена, что мы заедем на стоянку, и сказал, что мне срочно нужен Пит, корабельный мастер. Я записал в свой блокнот вчерашние события. Потом почти неохотно вскарабкался наверх по сходному трапу.
Когда я пришел на свое обычное место, чтобы проверить курс, Дин сказал:
— Конфетка.
Я кивнул. Ветер посвежел, "Лисица" бороздила море, которое становилось неспокойным и темным.
Надя лежала на спине около переднего люка. Она кончила заниматься гимнастикой. Ее кожа слегка поблескивала от пота. Когда моя тень упала на нее, она открыла глаза.
Я сделал глубокий вдох. Мне вовсе не хотелось ничего говорить. Лицо у нее стало серьезным, вероятно, потому, что она заметила выражение моего лица. Я спросил:
— Что ты делаешь?
— Загораю, — сказала она.
— Нет, в Англии.
Я вытащил фотографию из кармана рубашки, щелкнул по ее краю ногтем большого пальца.
Она быстро села. Лицо у нее было абсолютно серьезным.
— Где ты это взяла? — спросил я.
"Лисица" пробиралась по темно-синему морю.
— В Таллинне, — ответила она. — У матери Леннарта Ребейна.
Я так и уставился на нее.
— Это мой отец. — Мне с трудом удалось подавить дрожь в голосе. И совсем не хотелось задавать следующий вопрос. — Он был жив в 1969 году. А сейчас он жив?
Она покачала головой.
— Спроси у госпожи Ребейн.
Я посмотрел на чистый голубой горизонт, как будто это могло успокоить бурю у меня в голове.
— У матери Леннарта Ребейна? — удивился я. — Какое она имеет отношение к фотографии?
— Не могу сказать, — заявила Надя.
— Не можешь или не хочешь?
— Ну ладно. — Она смягчилась. — Расскажу тебе, как это было. В Таллинне меня позвали в кабинет к начальнику. Он говорит мне: молодой моряк Леннарт Ребейн погиб, он убит. Мы хотим, чтобы вы поехали в Лондон на конференцию и узнали все, что можно, об этом несчастном случае, если это был несчастный случай. И навестите до отъезда его мать. Я ее давно знаю, — пояснила Надя. — У нас одинаковые политические убеждения: мы за независимость нашей страны. Мы с ней даже дружим. Но она не обрадовалась моему приходу. В Эстонии никто не радуется приходу полиции. Я много говорила с ней. Она, конечно, плакала и жалела сына. Очень. И мы сблизились. Но в Эстонии люди очень мало говорят, даже лучшим друзьям. Она только рассказала мне, что у нее есть эта фотография. И еще сказала, что Леннарт видел тебя по телевизору, очень заинтересовался и хотел с тобой познакомиться. Он написал об этом в письме из Лондона две недели назад. — Надя пожала плечами. — Вот и все.
"Лисица" вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.
— Это не все, — сказал я. — Ты многое узнала обо мне.
— Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.
Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.
— Ты знаешь чертову уйму всего, — сказал я. — Откуда ты узнала?
— Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.
Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...
Я сказал:
— Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.
— Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.
Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы "Противовес" нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.