Кровавый удар

— И кто же? — спросил я.
— Ты. — Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. — И я очень этому рада. — Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. — Очень рада.
Я изо всех сил постарался улыбнуться.
— А теперь ты меня прогонишь, — сказала она тоненьким голоском.
Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.
Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.
— Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, — сказала она. — Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? — Она помолчала. — Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.
Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл — журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.
Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.
Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:
— А я буду рад приехать.
Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг "Лисицы", которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.
В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.
Так оно в какой-то степени и было. Но чувствовал я прежде всего любопытство.
Где-то на задворках сознания билась мысль, которую я не мог впустить, но она все равно протолкнулась и завладела мною целиком.
Когда пришла телеграмма, ему было сорок восемь лет. Сейчас он был бы стариком. Что, если он еще жив?
Не будь идиотом, сказал я себе.
Но мысль не уходила. Я пошел вниз, взял телефон, набрал номер Дикки Уилсона в Саутгемптоне. Он сразу же подошел; голос у него был теплый и поджаристый, как тост.
— Дикки, — сказал я, — довожу до вашего сведения, что я иду в Финляндию, понравится вам это или нет.
— Не понравится, — ответил он. Голос у него стал холодным.
Я продолжал:
— А еще скажите своим людям, чтобы перестали мне досаждать. Я сообщу в полицию.
— О чем вы говорите? — спросил он. — И где вы находитесь?
— Посреди Ла-Манша, — сказал я. Ни в какую полицию я не собирался. У меня не было достаточных улик, чтобы начать дело. Я надеялся, что Дикки этого не сообразит, но уверен не был. — Повреждения небольшие, чисто внешние. Вы знаете, о чем я говорю.
— Да вы сошли с ума! — заорал он.
Я отключил телефон и запер его обратно в ящик. Потом сменил Дина за рулем. Прогноз погоды для кораблей обещал ветер южный, переходящий в юго-западный, от четырех до пяти баллов, а потом до семи. Далеко на юге показался край серой тучи. "Лисица" прошла через Крайстчерч-Бэй, оставила Сент-Олбэнз-Хед в пяти милях по правому борту и провела прямую линию по Веймут-Бэй, где было полно парусных яхт, команды которых спешили спрятаться от обещанной непогоды на уютных городских мелководьях.
Под моими руками "Лисица" прямиком шла к мысу Портленд, оставляя за собой ровную, как струнка, полосу. Над заливом Лайм низко теснились пушистые ватные облака. Похолодало, то и дело налетал дождь. Волны стали выше. Время от времени нос "Лисицы" задирался на крутую волну и с треском опускался, полтонны воды обрушивалось вдоль подветренного борта, белые гребни пены завивались штопорами и расплескивались о комингс кубрика. Трудный, суетливый день: свист водяной пыли, поднимаемой ветром, спешащие к мелководью парусники с надутыми до отказа парусами, подпрыгивание семидесятипятифутовой мачты "Лисицы", от которого кружилась голова.
На полпути через залив Лайм ветер переменил направление. Мы с Дином зарифили грот и сняли кливер. "Лисица" запрыгала дальше по пустому серому морю.
Мы прибыли в Пулт в разгар прилива. Я вырулил по полосам пены, которые ветер оставлял на воде, и втиснул бушприт между зелеными и красными огнями входа в парусную гавань Нового Пултни, где была станция Невилла Спирмена.
Мы отдали швартовы в заправочном доке. Было одиннадцать часов, и я приготовился отчалить как можно раньше с утренним приливом. Я надеялся, что Дикки поверит, будто мы в открытом море, и отзовет своих ищеек. Так что мы тихо и спокойно поужинали мясными консервами и черствым хлебом, сидя в озерце желтого света вокруг каютной лампы.
Надя рядом со мной. Я чувствовал, как ее колено прижималось к моему, не сильно, но явно умышленно. Дин быстро поел и попрощался:
— Я труп. Спокойной ночи.
Он закрыл за собой дверь в каюту экипажа. Мы остались одни.
Надя сказала:
— Пойми, я вовсе не пытаюсь заманить тебя в Таллинн, чтобы тебе там пришили дело.
— Я знаю, — сказал я. На самом деле я не знал, чему верить. Но знал, чему хотел верить.
— Хорошо, если ты приедешь. Просто приедешь. — Она взяла мою руку. Я поцеловал ее. Она ответила. Губы у нее были нежные.
Кто-то колотил по крышке люка.
— Мистер Тиррелл! — кричал голос. — Вас к телефону в контору!
Она прижалась ко мне, обняв меня за шею.
— Пусть подождут, — попросила она.
— Я перезвоню.
— Какой-то мистер Глейзбрук, — не унимался голос. — Срочно.
Билл Тиррелл — журналист поднялся.
Надя раскраснелась и выглядела очень соблазнительно при свете лампы. Но я уже уходил по трапу.
Когда я в первый раз был в Пултни, убранство конторы Спирмена состояло из электрического чайника и школьной тетрадки с несколькими записями, лежавшей на столе в углу мастерской. Теперь она была сплошь из стекла, а на случайных участках стены висели фотографии процветающих судов, которые он построил. Я вдохнул аромат нового ковра и задержал взгляд на фотографии: я и Чарли Эгаттер в кубрике "Громовика", в тот год, когда мы пришли вторыми в регате Клир-Айленд.
Потом я взял трубку.
Сочный голос Невилла Глейзбрука произнес:
— Вы отключили у себя телефон.
— Как вы меня нашли?
— Там побывала моя яхта. Спирмен мне сказал, что вы плывете к нему.
Послышался влажный звук, похожий на поцелуй, — он посасывал сигару.
— Я хотел кое-что вам предложить, — сказал он. — Вы знаете, в этом году я приобрел новую яхту.
— Чарли мне говорил, — ответил я.
— Мы плывем без гандикапа, — продолжал Глейзбрук. — В Шербурской регате. Я ищу рулевого. Чарли сказал, что вы будете свободны. Я буду рад, если вы примете участие.
Он политик. А я — плохой яхтсмен, который втравил его в ужасные неприятности. То, что он просит меня плыть, более чем странно в такой ситуации. И он это должен знать не хуже меня.
— Чему обязан такой честью? — спросил я.
— Двум вещам, — ответил он. — Во-первых, эта история на Медуэе — ужасный несчастный случай, но все-таки именно случай. Сплетни еще никому не приносили пользы. Если вы справитесь с регатой, я, может быть, даже уговорю Дикки принять вас обратно.
— Дикки? — Я ничего не понимал.
— Ну да, в "Молодежную компанию". Я могу предоставить ему кое-какие фонды. Обскакать его. И вы увидите, что когда вы вернетесь в "Молодежную компанию", ваш брат может изменить свое мнение к лучшему. Особенно если вы отправитесь в Финляндию. С глаз долой — из сердца вон, верно? Так будет лучше всего. Особенно после дознания по делу Ребейна.
— Уже назначен день?
— Говорят, в следующий вторник. Теперь слушайте. Еще одно. Я хочу, чтобы вы участвовали в гонках, потому что желаю их выиграть, а Чарли говорит, что, если не считать его, лучшего рулевого, чем вы, не найти.