Жут

– Жаль. Мне не хотелось бы часто менять проводника. Кто знает, найду ли я в Глоговике человека, который доведет меня до Фандины! Лучше бы мне сразу взять того, кто знает весь путь.
– Гм! Нелегко его найти. Сколько ты заплатишь?
– Я бы дал двести-двести пятьдесят пиастров вместе с провизией, конечно.
– Гм! Да я сам согласен вести тебя, эфенди, если ты решишь отправиться в путь со мной!
– Рад буду! Я тотчас велю седлать лошадей.
– А где же твои лошади?
– По ту сторону, у пастуха, которому я передал привет от его сына. Я остановился у него, потому что знал: мои враги находились у тебя. Но, – вспомнилось мне, – ты говорил, как дорого стоит моя лошадь, а ведь ты даже не видел ее.
– О ней твердили эти пятеро всадников; они не могли на нее нахвалиться.
– Да, они нацелились не только на меня, но и на мою лошадь. Такой радости я им не доставлю. Они не получат ни меня, ни лошадь, зато я настигну их.
Я нарочно хвастался, чтобы увидеть, какую он состроит мину. На губах его витала ироническая улыбка, но он сдержал ее и промолвил:
– Я в этом уверен. Что эти молодчики против вас!
– Тогда готовься! Через полчаса мы встретимся у брода. Я радушно кивнул ему, и мы вышли из дома. По дороге маленький хаджи сказал мне:
– Поверь мне, сиди, я чуть не задохнулся от гнева. Я бы ни за что не стал дружески беседовать с негодяем. Это так и будет теперь продолжаться?
– Пока, да. Нам надо расстроить его планы.
– Что ж, продолжай с ним разглагольствовать, но вот источник моего красноречия останется для него закрыт.
На лице бравого пастуха тоже появилась тревога, когда он узнал, кто станет нашим проводником вместо предложенного поначалу слуги. Я успокоил его, заверив, что конакджи ничего не сумеет мне сделать.
Наше прощание было теплым.
Когда мы подъехали к броду, нас уже ждал хозяин конака. Он сидел на недурной лошади и был вооружен ножом, пистолетами и ружьем с длинным дулом. Еще лошади не успели замочить ноги в воде, как он повернулся на восток, воздел руку и сказал:
– Аллах, будь с нами! Да исполнятся наши планы, Аллах иль-Аллах, Мухаммед Рассул Аллах!
Это было чистое кощунство! Он надеялся на помощь Аллаха в коварном убийстве! Я невольно глянул на Халефа. Тот поджал губы и потянулся за плеткой, но не стал ее доставать, а лишь сказал:
– Аллах отмечает людей честных и дает благодать каждому по его делам; бесчестный же попадет в ад.
Поездка отсюда до Глоговика была столь же длинна, как и тот путь, который мы проделали вчера, но поскольку никаких остановок на этот раз не было, мы уже к вечеру надеялись прибыть на место.
Говорили мало. Недоверие смыкало уста моих спутников, да и конакджи не делал попытки разговорить их. Он боялся любым неосторожным словом вновь пробудить в нас подозрения, которые старался усыпить.
Местность была гористая, но такая унылая, что о ней нечего даже сказать. Когда мы добирались до какой-либо деревушки, ее нищета возбуждала в нас такое отвращение, что мы спешили миновать ее.
Глоговик лежал на знаменитой прежде горной тропе, которая начиналась в монастыре Толи и стремилась прямо на север между реками Треска и Дрина, а потом внезапно поворачивала на восток и упиралась в Каканделы. Позволю себе лишь заметить, что сейчас эта тропа едва видна.
Когда перед нами показался Глоговик, Халеф остановил свою лошадь и мрачным взглядом окинул жалкие хижины, куда немецкий крестьянин, пожалуй, постеснялся бы даже корову ставить. На холме стояла небольшая капелла – знак того, что часть населения или весь местный люд исповедует христианство.
– Какая тоска! – сказал он. – Мы разве хотим здесь остаться, эфенди?
– Пожалуй, нет, – ответил я, бросив вопрошающий взгляд на проводника. – Сейчас всего два часа пополудни. Мы напоим лошадей и помчимся вперед. Надеюсь, в деревне есть постоялый двор?
– Есть там один, но для тебя он будет очень скромным, – пояснил конакджи.
– Нам сейчас и такого хватит.
Мы достигли первых домов и увидели какого-то парня, лежавшего в траве; заслышав топот наших коней, он вскочил и замер. Перед нами был счастливый обладатель костюма, простоте которого позавидовал бы папуас. Какие же у него были брюки! Их правая штанина достигала лодыжки, но с обеих сторон была распорота; здесь дырка буквально сидела на дырке. Левая штанина заканчивалась чуть ниже бедра, превращаясь в неописуемую смесь нитей и бахромы. На рубашке не было воротника, не хватало также правого и отчасти левого рукава. По всей вероятности, рубашку ему оборвали, ведь между нижней кромкой и поясом брюк виднелась полоска немытой кожи. На голове этот денди носил огромный тюрбан, свернутый из материала, который подобало бы именовать «тряпкой для мытья полов». Несколько пестрых петушиных перьев горделиво покачивались на этом головном уборе. Вооружен он был старой кривой саблей. Нельзя было, правда, различить, то ли клинок покрылся ужасным слоем ржавчины, то ли его сунули в черные кожаные ножны.
Сей джентльмен долго пялился на меня, а потом внезапно припустился прочь, размахивая саблей прямо над головой и крича изо всех сил:
– Чужой! Чужой! Закрывайте окна, закрывайте окна!
Мне невероятно понравилось это веское доказательство того, что мы находимся в очень цивилизованном месте. Какая строгая дисциплина здесь царила! Я понял это из того, с какой скоростью все мужчины и женщины, юноши и старики, проживавшие в деревне, последовали призыву часового.
Там, где посреди дома только что зияла дыра – будь то проем двери или окна или же подлинная, настоящая, буквальная дыра посреди обветшалой стены, – там возникало чье-либо лицо или нечто подобное. По меньшей мере, мне казалось, что я вижу лица, хотя мог различить лишь платок, пару глаз, бороду, а между ними виднелось нечто неописуемое и непременно немытое.
Можно было окинуть взором всю деревню. Ненароком решив отыскать хоть одну дымовую трубу, я убедился, что это была неуместная идея: я не нашел ни следа дымохода.
На холме при въезде в деревню высился странный домишко. Вся его крыша – справа и слева, спереди и сзади – ввалилась. Во фронтоне виднелась дырища, делавшая ненужной наличие дверей. От дороги к дому вела каменная лестница, у которой сохранились лишь верхняя и нижняя ступеньки. Пожалуй, попасть в этот дом мог либо альпинист, либо акробат.
Похоже, в деревне не имелось ни ставней, ни деревянных дверей, а жители ее были так же открыты, как их дома, ведь я не заметил ни единой персоны, которая, в изумлении глядя на нас, не открыла бы рот нараспашку. Окажись на моем месте насмешник Генрих Гейне, он бы к своим географическим рифмам добавил еще одну:
Пышный цвет Востока – Глоговик,
Зривший в ужасе тебя постиг!
Наш проводник остановился перед самым видным из здешних зданий. Две темные, крепкие ели роняли на него тень, поэтому его хозяин посчитал излишним для себя заниматься ремонтом наполовину рухнувшей крыши. Дом стоял у склона горы. С ее вершины сбегал ручеек; возле двери он вливался в рытвину, заполненную зловонной золотистой жижей. Прямо у края ее лежали несколько чурбанов, о которых конакджи молвил, что они являют собой амфитеатр общественных диспутов, на которых уже не раз вопросы мировой важности решались вначале на словах, потом на кулаках и, наконец, даже на ножах.
Мы расположились на этих чурбанах политеса и напоили лошадей из ручейка выше того места, где он достигал рытвины. Нашего проводника мы послали с экспедицией в дом, ибо Халеф набрался смелости заявить, что он голоден и съел бы что-нибудь.
Вскоре из дома донесся звучный дуэт; его составили верещание женской фистулы и бас конакджи, изрекавший проклятия и сбивавшийся на дискант; наконец, оба искусных музыканта показались в дверях.
Нам следовало вмешаться в их спор и сказать свое веское слово. Бас продолжал удерживать взятую ноту «до», уверяя, что он хотел чем-нибудь перекусить, а сопрано со всей определенностью объясняло, взяв си-бемоль, что здесь абсолютно ничего нет.