Жут

Халеф уладил раздор, схватив в присущей ему манере обладательницу более высокого голоса за ушко и скрывшись с ней в глубине дома.
Прошло почти полчаса, прежде чем он вернулся. Все это время комнаты гостеприимного дома хранили пугающее молчание. Когда Халеф, наконец, появился, его сопровождала хозяйка, которая зловеще жестикулировала и извергала проклятия, хотя ни одного ее слова я не мог понять. Она старалась вырвать у Халефа бутылку, но тот героически удерживал ее.
– Сиди, здесь есть что выпить! – ликующе воскликнул он. – Вот что я отыскал.
Он высоко вздымал бутылку. Хозяйка пыталась достать ее рукой, что-то крича, но я мог уловить лишь обрывок фразы: «Bullik jak». Хотя мой турецкий выручал меня всюду, мне непонятно было, что такое «bullik jak».
Наконец, хаджи, пытаясь избавиться от навязчивого присутствия этой противной Гебы, достал из-за пояса плетку, после чего та разом отступила на несколько шагов, чтобы сызнова метать в него ужасные взоры.
Халеф извлек пробку, состоявшую из старого, скомканного клочка ситца, соблазнительно махнул мне бутылкой и поднес ее ко рту.
Цвет напитка не был ни светлым, ни темным. Я не мог понять, крепкой ли была эта ракия или разбавленной. Прежде чем пить, я сперва пригляделся бы к ней, а затем понюхал бы ее. Однако Халеф так рад был своей находке, что даже и не подумал проверить ее. Он сделал долгий, долгий глоток…
Я знал маленького хаджи давно, однако гримасу, которую он состроил, еще никогда не видывал. Внезапно лицо его покрыло несколько сотен морщин. Он силился выплюнуть выпитый напиток, но ужас, сковавший нижнюю половину лица, мешал ему сделать хоть какое-то движение. Рот его был разверст от страха и надолго застыл; я уже опасался, что судорога свела его подбородок и помочь могла лишь крепкая затрещина.
Только язык Халефа сохранял хоть какую-то подвижность. Он скользил по медленно орошавшему губы потоку ракии, напоминая пиявку, плавающую в кумысе. Одновременно хаджи так взметнул брови, что их уголок достиг краешка тюрбана, а глаза сузились так, словно он на всю оставшуюся жизнь решил не видеть больше свет солнца. Он распростер обе руки, как можно шире расставив пальцы. Бутылку он отшвырнул от себя еще в тот момент, когда его сковал ужас. Она свалилась в рытвину, откуда ее тут же с риском для жизни извлекла хозяйка, зашедшая в эту зловонную жижу по самые колени. Заодно эта бабенка снова повысила голос, бранясь изо всех сил. Впрочем, из того, что она говорила, я опять же уловил лишь благородно-таинственные звуки, уже упомянутые мной: «bullik jak».
Поскольку Халеф медлил положить конец этой трогательной «живой картине», разыгранной им сейчас, я подошел к нему и спросил:
– Что случилось? Что ты выпил?
– Гррр… г… г!.. – прозвучало в ответ какое-то клокотание, понятное всем, хотя не удалось услышать ни одного разборчивого слова.
– Приди же в себя! Что это была за штука?
– Гррр… г… г… ррр!..
Он все еще не мог закрыть рот и держал руки распростертыми, а пальцы растопыренными. Однако глаза его открылись, и он взирал на меня безутешным взглядом умирающего человека.
– Bullik jak! – крикнула женщина в ответ на мой вопрос.
Я пролистал в памяти все словари, в которые когда-либо заглядывал, но напрасно. Слово «bullik» я абсолютно не понимал. А «jak»? Не могла же она иметь в виду тибетского яка!
– Закрой же, наконец, рот! Выплюнь все это! – крикнул я маленькому хаджи.
– Гррр!
Тут я приблизился к его разверстому рту – и запах сказал мне все. Я сразу понял смысл слов, которые твердила хозяйка. Она говорила на диалекте, которым пользовались жители здешние деревни. Вместо «bullik jak» этот напиток надлежало именовать «balhk jaghi», что в переводе означает «рыбий жир», то есть «ворвань». Маленький хаджи напился рыбьего жира.
Когда я объяснил это своим спутникам, они разразились хохотом. Это проявление чувств, в котором не было малейшей почтительности, мигом отрезвило самолюбивого хаджи и вернуло его к жизни. Он опустил руки, выплюнул напиток, взъярившись, подбежал к смеющимся и прокричал:
– Умолкните, дети дьявола, сыны и двоюродные братья его бабки! Если вы вздумали смеяться надо мной, то спросите сперва, хочу ли я этого! Если же вы так развеселились, то возьмите эту бутылку и отпейте сей влаги отчаяния! Если вы и после этого будете так же веселы, то смейтесь, сколько вам угодно.
В ответ раздался еще более громкий смех; не удержалась даже хозяйка. Но тут хаджи, рассвирепев, бросился к ней и замахнулся плеткой. К счастью, он рассек ею лишь воздух, поскольку женщина, спасая свою жизнь, молниеносно отскочила и исчезла в дверях.
Не говоря больше ни слова, Халеф улегся на землю возле ручейка, заглянул в него и прополоскал себе горло. Затем он достал из моей сумки три внушительные щепотки курительного табака и сунул их себе в рот. Ему пришлось жевать табак, чтобы избавиться от отвратительного привкуса. Последствия этого рокового глотка были тем более ощутимыми, что бутыль с ворванью простояла уж очень долгое время, как я потом узнал от хозяйки.
Лишь теперь она успокоилась, видя какой эффект произвел этот необыкновенный напиток и чувствуя себя отомщенной; она даже принесла то, что прежде скрывала от нас – полбутылки настоящей ракии, самоотверженно предложив ее хаджи, ведь даже табак не сумел перебить прогорклый вкус ворвани.
Потом он без видимой цели отошел в сторону, но, прежде чем скрыться позади постоялого двора, украдкой махнул мне, призывая следовать за ним. Выдержав паузу, я пошел следом.
– Сиди, мне нужно тебе кое-что поведать, о чем другим не следует знать, – молвил он. – Женщина убеждала, что у нее нет ни еды, ни питья, но я не поверил ей, ведь в конаке всегда чем-нибудь есть поживиться. Потому я пустился на поиски, хотя она и не могла с этим смириться. Сперва я отыскал бутыль беды и сокрушения желудка. Она не хотела мне ее давать, но я отнял ее силой, ведь я не понимал слов, что она повторяла. Затем я подступил к одному ящичку. Я открыл его и увидел, что он наполнен отрубями. Но эти отруби пахли так удивительно, так заманчиво! Этот запах я не забуду, потому что лишь вчера познакомился с ним.
Он перевел дыхание. Я уже знал, что последует. Наверняка он отыскал ветчину.
– Ты и впрямь полагаешь, сиди, что Пророк правильно понял архангела, когда тот заговорил о свинине, – снова спросил малыш.
– Я думаю, что Мухаммеду лишь пригрезился ангел, а может он даже выдумал его. Он вел странную жизнь; подолгу предаваясь мечтам, он доводил свою фантазию до исступления. У него начались галлюцинации; перед ним возникали образы, которых на самом деле не было; он слышал голоса, родившиеся в его собственном мозгу. Впрочем, я убежден, что он запретил есть свинину по примеру Мусы [5].
– Господин, ты облегчаешь мне душу. Подумай только: соблазненный запахом, я склонился над отрубями. Я наткнулся на что-то твердое; там лежали какие-то куски, большие и маленькие; я достал их. Это были колбасы и ветчина. Я положил их назад в ящик, ведь хозяйка пожаловалась бы, что я хотел их украсть, и сказала бы, чтобы я заплатил за них, а этого я не мог сделать. Ты наполнил бы мою душу благодарностью, если бы пошел сейчас к ней, чтобы купить колбасу и кусок ветчины. Окажешь мне эту услугу тайком? Остальным, конечно, ничего не нужно об этом знать.
Вспомните только, что маленький хаджи любил именовать себя сыном или приверженцем Пророка. А теперь он требовал от меня тайком купить ему колбасу и ветчину! И все-таки я был не очень изумлен его пожеланием. Если бы в первые месяцы нашего знакомства я предложил ему вкусить мясо «презренной свиньи», то услышал бы в ответ самую гневную отповедь и он не стал бы дальше меня сопровождать. Стоит мусульманину коснуться одной-единственной щетинки свиньи, как он чувствует себя оскверненным и обязан тщательно смыть с себя грех. И вот теперь Халеф готов был проглотить мясо презренной твари! Пожив какое-то время рядом со мной, Халеф невольно стал пренебрегать воззрениями ислама и манкировать предписанным ему долгом.