Минерва

— Ограниченным и сильным. Если бы вы не рисовали «Герцогини и Линды», как большой художник, вы рисовали бы всевозможные вещи, но в стиле всех остальных.
— У вас находятся доказательства, потому что вы холодны. Но для меня вы сделались роком, и когда-нибудь вы выплатите мне мой долг. Я жду.
— Утешьтесь. Вы ждете не напрасно. Каждый, кто способен к сильному чувству, будет когда-нибудь услышан. Не существует желанных и отверженных: только любитель самоистязаний хотел заставить меня поверить этому. Не надеется на любовь только тот, кто сам не умеет любить… Но кто говорит вам, что именно я буду любить вас? Я ваш рок, прекрасно; это меня нисколько не трогает, как не трогало вас, когда голос Лоны Сбригати приобрел трагический тембр.
— Это нечестно! — воскликнул он, искренне возмущенный, и положил кисть. — Вы чувствуете себя неуверенной, — говорил он, — поэтому вы поступаете нечестно. Лона Сбригати, говорите вы, приобрела талант из-за меня, вы же, герцогиня, убиваете мои лучшие творения, потому что отвергаете мою любовь. И вы живете для искусства!..
— Вы своенравны, как ребенок!
Она покачала головой.
— Клелия Мортейль не получает от вас ни таланта, ни любви. Она навязала себя вам, говорите вы, но вы же взяли ее. Вы берете слишком много, друг, и требуете еще больше. Ваша жена тоже…
— Моя жена счастлива! — с горячностью воскликнул он. — Очень счастлива!
— Я не знаю ничего о вашей жене. Но я не доверяю счастью, которое исходит от вас.
— Это верно… Между мной и моей женой не все в порядке… Мы разошлись, — но я объясняю вам, почему. Во-первых, жена художника должна быть ограничена, должна быть способна верить в откровение. Ее откровением должен быть ее муж. Моя же жена любила поучать; она хотела «работать со мной». Я заметил это еще перед свадьбой и испугался. Но она любила меня такой невыразимой, прямо-таки болезненной любовью, а я не так силен, как вы думаете. Я женился на ней. Но вскоре после свадьбы у нее выпали почти все волосы. Тогда все было кончено.
— Все было кончено?
— Я могу побороть все, но не физическое отвращение.
— Из-за редких волос вы отталкиваете женщину?
— Редкие волосы! Вы не знаете, какую отвратительную вещь вы говорите. Густые длинные волосы для меня символ пола женщины, ее власть сверкает диадемой в длинных косах. Женщина с редкими волосами — бесполое, отталкивающее существо. Я не хочу ее ни в своей спальне, ни на полотне. Я рисую истерию и бессильный порок, я рисую зеленоватые распухшие глаза и развратный лоб какой-нибудь фрау Пимбуш из Берлина, но никогда я не буду рисовать редких волос!
Он был вне себя.
— Ведь это своего рода безумие, — сказала она, пожимая плечами. Но ей было почти страшно.
«Так вот почему он терпит Клелию, — думала она. — Потому что у нее прекрасные густые волосы… И если ее прическа когда-нибудь покажется ему недостаточно мягкой и глубокой, чтобы запечатлеть на ней холодный поцелуй…»
— Никогда! — повторил он, напыжившись. — Неужели вы думаете, что я мог бы работать под взорами женщины, которая физически оскорбляет меня? Перед кем у меня больше обязанностей — перед каким-то существом, которое вторглось в мою жизнь, — или перед искусством?.. Кто же признает меня правым, если не герцогиня Асси?
Он подошел ближе и доверчиво и вкрадчиво понизил голос.
— Не считайте меня слишком жестокосердным. Эта женщина в самом деле не несчастна, ведь она может любить меня. Она может писать мне, может всюду говорить обо мне. С газетами, в которых помещены снимки с моих картин, она бегает из одной гостиной в другую. На моих выставках она продает билеты. Она всем надоедает мною, у нее мания ставить живые картины по моим произведениям.
— Эта женщина трогательна, я хотела бы знать ее.
— Гм… Она выигрывает на расстоянии. Но она счастлива, поверьте мне, ведь она любит меня такой невыразимой, почти болезненной любовью.
— Да, пожалуй, счастливее нас обоих, — сказала герцогиня, не успев обдумать свои слова.
Он смотрел на нее, оцепенев.
— Совершенно верно, — счастливее нас.
И, вдруг развеселившись:
— Но я еще получу свое! Послушай, Линда, она еще выплатит мне то, что я должен получить.
Он осыпал изумленную девочку бурными поцелуями.
В то же мгновение на порог ступила чья-то нога; и очень бледный, с поднятой головой и легкой улыбкой выражавшей смесь растерянности и презрения, появился Нино.
— Здорово, мой милый мальчик! — воскликнул Якобус.
Мальчик поцеловал герцогине руку, не глядя на нее.
— О, я пришел только — только взять урок, — холодно сказал он, подходя к окну.
Герцогиня вдруг пожалела обо всем, что успела сказать в эти полчаса. Она не понимала больше, как могла сидеть здесь.
«Я изменила ему, — думала она. — Это ребячество, но это верно».
Она рассматривала профиль мальчика и вместе с ним обвиняла и осуждала себя. Она с горечью чувствовала, что изменила ему, ему и его большому другу, подобно обыкновенной женщине, какой она не была в его душе. Она была любимой далью, сказочной целью, где среди серебряной паутины месяца и звона арф, над сверкающими террасами и черно-голубыми кипарисами высоко взлетало невозможное чувство, высокая, как небо, струя, никогда не падавшая назад.
Якобус принес какой-то рисунок, вставил его в рамку и, отойдя немного, стал испытующе рассматривать.
— Посмотрите-ка, что сделал этот малый! Что ж, сегодня молодой маэстро не соизволит бросить на это взгляда?
Он обнял Нино за шею, любовно, как старший брат. Мальчик терпел это прикосновение, высоко подняв плечи. Он дал подтолкнуть себя к мольберту. Вдруг он выпрямился.
— Это не мое, — сказал он тихо и решительно.
— Что это он болтает? Это не его?
— Это не мое. Вы исправили это.
— Исправил — исправил… Ведь я твой учитель…
— Не только исправили. То, что я сделал, вообще никуда не годилось.
Его взгляд оторвался от рисунка, коснулся сначала художника, затем упал на лицо герцогини, тяжелый и печальный. Они оба испугались и отвели глаза.
«Он догадывается, — сказала она себе. — Он догадывается о вещах, которых не знаю я сама. И которых не хочу знать», — прибавила она в немом возмущении. Она встала.
Якобус не знал, что ответить Нино. Неожиданно, на мгновение, он понял ясно все, что произошло и что сделал он сам.
— Он прав, этот мальчик, я вбиваю ему в голову, что у него есть талант. Я хочу сделать его своим другом, потому что герцогиня любит его. Поэтому я обнимаю его и показываюсь ей вместе с ним. Нечто от ее благоволения падает и на меня. И ведь он только мальчик. Он домогается… для меня.
— Нино, теперь рисовать! Рисовать теперь! — крикнул он, подхватив мальчика и кружась с ним по комнате.
«Ба! — подумал он. — Он не имеет понятия обо всем этом. Это глупости»…
И он сейчас же забыл об этом.
Нино разложил на столе свою работу; он молча рисовал, нагнувшись над ней. «Ах, Иолла, Иолла», — звучало в его душе. Сердце у него болело. «Ах, если бы я не пришел, все было бы так, как раньше, всего час тому назад, в нашей комнате… Я не знаю, что произошло с тех пор. Что-то ужасное, но я не понимаю, что именно»… И где-то внутри, из самой глубины его страдания, коварно поднималось желание: «О, Иолла, если бы я совсем не любил тебя»…
«Нет, нет! — крикнул он себе. — Я буду любить тебя до самой смерти. Но этого человека я ненавижу вместе с его театральным атласным камзолом».
Якобус заглянул ему через плечо.
— Да ты делаешь успехи! Герцогиня, посмотрите-ка… дело начинает идти на лад. Теперь уже нечего сомневаться, что-нибудь из него да выйдет!
Он болтал от радости. Успехи его ученика веселили его, как неожиданное оправдание.
— Что же ей еще нужно, Нино, этой герцогине! Мало того, что я сам в угоду ей стал большим художником, — каждый делает, что может… Но теперь я сделаю художника и из тебя, чтобы впоследствии, когда мои руки начнут дрожать, был кто-нибудь, кто следил бы за ее красотой и прославлял ее. Правда, я верный слуга, Нино? Как ты думаешь, она выплатит мне когда-нибудь мой долг, наша герцогиня?