Молодые годы короля Генриха IV

«Сестра, хоть ты смотри на все своим ясным и строгим взором! Ведь и я вглубине души остаюсь трезвым, несмотря на то, что связался с пьяницами иубийцами. Да, правда: все трудности нашего положения ничего не могут изменить вмоей страсти к мадам Маргарите, которая кажется благородной, как на портрете, ачто она думает на самом деле, неизвестно. Это я узнаю позднее, в ее объятиях, аможет быть, даже и тогда не узнаю. Догадываешься ли ты, сестрица, что я не хочупокидать этот двор! Из-за Марго я люблю и его, со всей его наглостью и всемиопасностями. Наша мать нашла его еще более развратным, чем предполагала, и ейхотелось, чтобы мы с женой жили подальше отсюда, в мирной сельской глуши.Здесь, говорила королева Жанна, женщины сами зазывают к себе мужчин. Шарлоттаде Сов тоже даром времени не теряет, так почему же я должен отвечать ейхолодностью? И все-таки жизнь свою я отдал бы только ради Маргариты Валуа.Сестра! Ты еще раз хочешь напомнить мне о нашей матери? У меня и такразрывается сердце!»
И, точно эти слова были произнесены вслух, Екатерина Бурбон действительновдруг перегнулась через стол и проговорила: — Помни о нашей матери!
А восемнадцатилетний юноша, которого уже трепали все штормы жизни, ответил вглубочайшем согласии с сестрой: — Я помню.
Его кузен Конде вернулся из вестибюля: — От твоего имени я отослал нашихлюдей.
Генрих вскочил:
— И ты осмелился? Мы не можем бежать с поля боя!
— Тогда прикажи им перебить придворных, всех до одного. Прикажи сейчас же,пока еще не поздно.
Слышался топот ног: уходя, гугеноты все-таки выкрикивали угрозы,оборачивались, приостанавливались, хоть им и ведено было отступать по приказуих государя.
Конде охватила ярость: — Мне-то что! Пусть будет резня, я сам возьмусь закинжал. Ну? Говори!
Но Генрих молчал. Он отлично понимал все то, о чем забыл в своем волненииКонде: да, с этого пришлось бы начать — прикончить Карла Девятого и егобратьев. В Лувре нельзя оставить в живых ни одного из тех, кто не захотел бысдаться, и только тогда можно думать о Париже. Какое жуткое безумие! Золотаякомната навеяла его, а еще раньше — старая убийца у своей дыры в стене! КарлДевятый тупо, как баран, глядел на эту дыру. Его братья стояли в дверях,продолжая подзадоривать спорящих. Генрих протиснулся между ними, вышел ввестибюль и остановил своих людей. Одну минуту гугеноты колебались, покадостаточное число их не опомнилось. Они сдержали свое возмущение, так бурнорвавшееся наружу, и удалились через большую парадную залу, где уже сгущалисьсумерки; войдя в нее, они совсем примолкли.
А в зале тем временем появились слуги с факелами, за ними следовали красивыефрейлины — не те несколько дам, которые лицедействовали в саду, нет, целыйполк. (Но и этим еще не исчерпывалось число всех придворных дам, которымикомандовала мадам Екатерина, точно особым родом штурмовых отрядов.) Вошедшиестремительно бросились ко всем угрожаемым позициям, даже диких гугенотовнадеялись они укротить. Поскорее зажгите же свечи, слуги! Четыре ряда люстр, попять в каждом, — ведь девушки накрашены именно для такого освещения!Разбойники, которых называют гугенотами, выдадут им все свои замыслы и тайны, имадам Екатерине в точности обо всем будет доложено.
— Осторожность! — предостерегающе бросил Генрих Агриппе, а тот передал этослово дальше, точно пароль.
— Ну, дружба, господа! — вдруг необычайно легкомысленно и весело крикнулкороль Наваррский придворным, которые толпились в вестибюле, словно ожидаянападения. — В присутствии дам даже наши грубые колеты станут мягкими, какшелк. — Он бросил это таким тоном, словно желал посмеяться над своимиединомышленниками, и столь понравился господам придворным, что некто де Моревердаже облобызал ему руку, И Генрих не вырвал ее, хотя по телу у него пробежаладрожь отвращения.
Когда он возвратился, слуги уносили Карла Девятого в его опочивальню,ближайший из жилых покоев замка. А в самом дальнем из этих покоев всегонесколько часов назад Генрих беседовал со старухой Медичи и старался разузнать,была ли отравлена его мать-королева. Теперь туда скрылась и мадам Маргарита;что же тут удивительного, ведь она дочь Екатерины! Удалились и ее братья имадам де Сов. Подле стола, в достаточной мере опустошенного, и опрокинутогокресла, на котором перед тем сидел Карл, Генриха поджидали только его сестра икузен Конде. Она взглянула на брата, не решаясь говорить, пока не закроетсядверь. Да и тогда ее шепот был едва слышен. Генрих нахмурился, ничего неответил и быстро заморгал глазами. Екатерина взяла кузена под руку, и обапрошли мимо Генриха в вестибюль, свернули направо и, пользуясь потайнойлестницей, спустились во двор.
 
Харчевня
Там они тотчас исчезли из глаз. Луврский колодец был полон глубокой тьмы. Внекоторых комнатах, на разной высоте, чуть мигал красноватый свет, и только понему было заметно, как плотен мрак между высокими стенами. Генрих стоял бездвижения, пока не услышал чей-то шепот: — Сюда! — Он обогнул несколько выступови, следуя за голосом, повторявшим «Сюда!», вошел в неосвещенный коридор.Король Наваррский и его первый камердинер д’Арманьяк проскользнули в какую-токомнату, где едва мерцал одинокий светильник, а по углам угрюмо громоздилисьтени.
Слуга-дворянин запер тяжелую дверь и начал так: — Стены здесь толщиной в трифута, окно — на высоте десяти футов от земли. Люди, живущие в этой пещере,сейчас сидят в кабаке, поэтому можно быть совершенно спокойным, никто нас неподслушает.
— Освети все-таки углы!
Глядите-ка! В углу нашли хорошенькую фрейлину! Она не пожелала танцевать впарадном зале под двадцатью люстрами с восковыми свечами: она прокралась вследза королем гугенотов, чтобы узнать, как он сегодня проведет вечер, и донестимадам Екатерине, которая обычно весьма милостиво выслушивает подобныесообщения. Поэтому пришлось прекрасную фрейлину увести и запереть в полнейшейтемноте.
— Я потом ее выпущу, — сказал д’Арманьяк. — А сейчас задача в том, чтобывашему величеству выбраться из замка неузнанным.
— Ничего не выйдет, старой королеве обо всем доложат.
— Доложат, да слишком поздно. Хорошо, если бы тот, кому следует сегодняопасаться встречи с вами, поглядел, как я переодену короля Наваррского. Тут ужникто вас не узнает. — И он принялся за дело. В конце концов его государь сталпохож на беднейшего из своих подданных: лицо он ему измазал чем-то черным иприлепил бороду.
— Я нарисовал вам морщины, — сказал первый камердинер. И Генрих тотчасссутулился, как старик. Дал ему д’Арманьяк и мешок хворосту. Почему именнохворост?
— Оттого, что это самый легкий груз. Вас зовут Жиль, и у вас в Парижесестра.
— И я тащу ей хворост?
— Нет, окорок, который лежит под ним. Когда вас обыщут у ворот Лувра инайдут припрятанную ветчину…
— Тогда поверят, что я и в самом деле Жиль. Отличная мысль! А паролькакой?
— Ветчина.
И они досыта посмеялись, так как никто не мог их услышать за этими стенами втри фута толщиной. Потом Генрих пустился в путь и благополучно прошел черезподворотню, где охрана играла в карты. Он только крикнул: «Ветчина!». Намосту его осмотрели внимательнее, заставили вывалить хворост и окорокотобрали.
— А теперь, старый еретик, катись отсюда в харчевню, где служит твоязнаменитая сестрица!
Перейдя мост, молодой король поплелся в город, прихрамывая и сгибаясь, точнокирпичи тащил. На улице Австрия ему как на зло не попалось ни души; продолжаяприхрамывать — уже из чистой любви к искусству, — он миновал еще несколькотемных улиц и наконец в погруженном во мрак переулке увидел чуть освещенныйподвал. Людские тени и поющие голоса уже издали возвещали о том, что здесьхарчевня. Входная дверь и дверь в залу были приотворены, так как камин, гдежарились на вертеле куры, дымил. Вертелом занималась одна из служанок, а дведругие наливали посетителям вино, садились к ним на колени и вместе с нимипели. Хозяин стучал по столу ладонью в такт песни. Он походил на крестьянина, кодежде пристала солома… Гости были вооружены, даже один карлик, которыйужасно сипел. Песенка была превеселая — о глупенькой служанке, полюбившейгугенота за то, что у него были такие роскошные усы; но добром это некончилось. Нельзя было даже окрестить младенца, родился он с лошадиным копытоми вскоре свернул голову родной матушке, так что лицо у нее оказалось совсемназади!