Уик-энд на берегу океана
Прошло несколько секунд. И Майа снова подумал, уже в который раз, с тех пор как очутился тут на берегу моря, уж не сон ли все, что с ним происходит в последние дни. То, что он совсем один здесь в чьем-то чужом гараже, сидит на земле, покуривает сигарету и ждет смерти. Все это нелепо. Какой-то абсурд, как-то ужасно несерьезно. Майа вдруг припомнился его собственный гараж в Примероле. Пожалуй, он не больше здешнего, и там и сейчас стоит его машина, тоже на подпорках и тоже прикрыта старым желтым одеялом, а к четырем углам одеяла пришиты веревочки, чтобы не сползало. Но он-то, он-то сам забился в чужой гараж, сидит, не шевелясь, рядом с машиной, которая принадлежит не ему, забился в уголок и ждет смерти. Он машинально поглядел на часы. Стрелки показывали половину пятого. Тут только он вспомнил, что забыл вчера часы завести, и поднес их к уху. И несмотря на грохот зениток, он расслышал четкое тиканье секундомера. Родной милый звук, дошедший к нему из далекой дали, нескончаемое тихонькое постукивание, говорившее о том, что жизнь на земле еще не умерла, что где-то, не здесь, конечно, продолжают идти часы, упорствует надежда.
Вдруг засвистело громче обычного, он совсем скорчился, перестал дышать. И почти сразу же последовал оглушительный разрыв, со звоном вылетели где-то рядом стекла, гараж пошатнуло, и Майа ударило по затылку с такой силой, что он упал ничком.
Когда он снова открыл глаза, он увидел, что стоит на коленях, ухватившись рукой за задний бампер машины. Он удивился этой своей позе и попытался встать на ноги. И встал с первой же попытки, к великому своему удивлению. Но тут он почувствовал, что затылок и шея одеревенели, и вспомнил, что его ударило и бросило вперед. Он провел по голове рукой. Крови не было. Он оперся рукой о машину и вдруг почувствовал себя плохо, чуть не до рвоты. Ноги снова начали дрожать. Облокотившись о машину, он прикрыл глаза. Но тотчас же все поплыло под закрытыми веками с головокружительной быстротой и позывы к рвоте стали еще сильнее. Тогда он открыл глаза, постоял с минуту, согнувшись, не шевелясь, и наконец решился выпрямиться. Пот заструился по лицу, по спине, и его обдало жаром, до того непереносимым, что он стащил с себя рубашку из тонкой ткани защитного цвета. Свернув ее жгутом, он вытер мокрое от пота тело. В это мгновение его взгляд упал на металлические жалюзи, прикрывавшие дверь гаража. От неожиданности он застыл и стоял разинув рот. По всей длине жалюзи были изрешечены осколками.
Майа снова оглядел гараж. Десятки маленьких пробоин, сквозь которые просачивался дневной свет, усеивали стены в местах попадания. Очевидно, бомба разорвалась рядом, на улице, всего в нескольких метрах от гаража. Машину покорежило, ветровое стекло превратилось в сплошное крошево. Майа посмотрел себе под ноги, подобрал с земли оглушивший его осколок. Красиво выгнутый кусок металла, темный, блестящий, весит не меньше фунта. Очевидно, он пробил жалюзи, потом ударился в заднюю стенку гаража, но уже не имел силы ее пробить. На высоте человеческой груди был виден на стене его след рядом с дырками от других осколков. Майа, как завороженный, не мог отвести глаз от этих пробоин. Какая удача, что он сидел на земле. Именно это спасло ему жизнь, спас этот ничтожный сам по себе факт. То обстоятельство, что за несколько минут до разрыва бомбы он сел на пол гаража, было равносильно решающему ходу, выигрышу в почти безнадежной игре.
Со скрежетом поднялись металлические жалюзи, и в дверях гаража против света вырисовался чей-то приземистый силуэт. С минуту человек помедлил из пороге, потом сделал шаг вперед. С металлическим грохотом жалюзи опустились на место.
– Черт! – пробормотал вошедший, оглянувшись. – Прямо сито!
Обогнув машину, он очутился в заднем углу гаража и застыл на месте, заметив Майа.
– Смотри-ка, – удивился он, – ты здесь сидел и жив остался?
– Как видишь.
– И ты сидел здесь во время разрыва?
– Да.
Солдат удивленно присвистнул. Был он низенького роста, такого низенького, что даже производил отчасти комическое впечатление. Каски на нем не было, и черные короткие волосы, слипшиеся от пота, вихрами в беспорядке торчали на голове. В бедрах он казался неестественно широким из-за двух притороченных к поясу вещевых мешков, и коротенькие ручки по той же причине держал как-то на отлете. На плечевом ремне болтался ручной пулемет.
– Заметь, – проговорил он, – и мне тоже здорово подвезло, я как раз находился выше, на площадке.
Прислонившись к стене, он локтем отодвинул мешок, вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги, оторвал один листок. И зажал бумажку между губами.
– Мне подвезло, – повторил он, и при каждом слове кусочек папиросной бумажки то взлетал, то опадал у его губ.
Чехол пулемета, подсунутый под пояс, причудливыми складками драпировался у него на животе. Если судить по лицу, – должно быть, он худой, но столько на нем всего накручено, что кажется толстяком. Несмотря на жару, он щеголял в куртке, застегнутой на все пуговицы, из-под слишком широкого, не по размеру, воротника виднелась грязная сорочка и майка защитного цвета. Больше того, решил про себя Майа, под майкой небось есть еще фланелевый жилет.
– Вот теперь, – продолжал солдатик, шаря в другом кармане, – вот теперь могу сказать: своими глазами видел, как она упала. Еле успел лечь на землю. Как шарахнет, ну – думаю – конец! Прямо в меня угодила.
Он вытащил кисет, отклеил от губы листок бумаги, ловко свернул тоненькую сигарету, обжал ее с двух концов. Потом, вынув из кармана зажигалку, в виде маленького снаряда, чиркнул, и над фитильком выскочил длинный чадящий язычок пламени.
– Сам сделал, – скромно пояснил он. – Только раз в месяц заливаю бензин.
– Охотно верю.
– Чего?
– Охотно верю, – заорал Майа.
После короткого затишья снова оглушительно загрохотали зенитки.
– Не стой, – проревел Майа, – Видишь, что делается…
Пальцем он ткнул в направлении изрешеченных осколками стен. Пехотинец оглядел их с видом знатока, потом не спеша уселся на землю. Эта процедура потребовала известного времени – сначала он снял с плеча пулемет, перекинув ремень через голову, потом пристроил его между ног, вытащил из-за пояса чехол, тоже положил его на землю, а оба раздутых мешка передвинул на живот. Только после этого он привалился к стене, касаясь плечом плеча Майа. Лицо у него было костлявое, хмурое, почти комическое, уши лопухами, нос острый. Из-за обмоток икры казались непомерно толстыми, а ниже виднелись ступни, неестественно большие при таком росте.
– Я из Безона, – помолчав, сказал он и тут же без перехода продолжал: – Вот что плохо, из-за этого сволочного отступления я всех своих дружков растерял.
– Убили? – спросил Майа.
– Да нет, – сварливо ответил солдат. – С чего ты это взял? Потерял, и все тут. Ночью. Должно быть, я на марше заснул и попал не на ту дорогу. Проснулся – и след их простыл. Никого, вся наша рота исчезла. Уж поверь, я ее искал, в нашей роте почти все безонские.
Его прервал еще более резкий свист. Солдат нагнул голову, но сигареты изо рта не вынул, и лицо его приняло серьезное напряженное выражение, будто он выполнял какую-то сложную работу.
– Здорово бьет, а?
– Ничего, выкрутимся, – заметил солдат таким тоном, каким обычно говорят: «Вот наладим подшипнички, и пойдет наша бандура». – Только бы ловкости и терпения хватило, всего и делов-то.
– А ты часом парней из Безона нигде не встречал по пути?
– Нет.
После оглушительного воя бомбы наступила тишина.
– Вот уже целых десять дней я один болтаюсь, – продолжал солдат, – ты и представить себе не можешь, до чего мне осточертело.
– Десять дней?
– Да, десять дней шатаюсь по дорогам один, а главное, не знаю, куда идти-то… Конечно, один, это только так говорится… Лучше сказать, никого своих нету.
Майа пригляделся к солдату. Тот наморщил лоб, нахмурил брови, но даже сейчас его угрюмая физиономия производила неуловимо комическое впечатление.