Мисо-суп

Так вот. Мы с этим приятелем время от времени ходили в гейм-центр. Обычно мы с ним занимали какой-нибудь автомат и играли до упора. Ну, иногда другие ребята, которые тоже на этом автомате поиграть хотели, подходили и говорили в общем безобидные вещи, типа «вы уже два часа играете, дайте и другим поиграть». У него тогда такое лицо становилось, что сразу было ясно — этот парень может сделать что угодно и за себя не отвечает. А у Фрэнка лицо в десять раз хуже. Смотришь и в ту же секунду понимаешь, что все для тебя кончено.
— Что значит хуже? Страшное, что ли? — спросила Джун.
— Страшное, конечно, да не в этом дело, — ответил я. — Страшные лица у якудзы бывают, но это не тот случай.
Мне было никак не объяснить Джун, что я имею в виду. Кроме того, вовсе не факт, что кто-нибудь другой, познакомившись с Фрэнком, почувствовал бы то же самое, что я. Если бы, например, Фрэнк остановил днем кого-нибудь на улице и попросил бы сфотографировать его на память, этот кто-нибудь скорее всего подумал бы, что вот прямо перед ним стоит небогатый, но милый и обходительный иностранец.
— Ладно, это все неважно. Вряд ли я смогу тебе объяснить. Просто поверь мне на слово. Фрэнк — очень странный парень. Или это тоже непонятно?
— Конечно, непонятно. Я же в отличие от тебя с иностранцами почти не общалась. А чтобы понять, что перед тобой именно «странный» иностранец, для начала неплохо познакомиться хотя бы с десятком самых обычных, — сказала Джун.
С этим ее высказыванием было трудно не согласиться. Японцы мало что знают об иностранцах. Один мой недавний клиент был из Техаса. Как-то раз он мне сказал, что поехал развлекаться в Сибуя [24] и был поражен тем, что там увидел. «Я иду по улице, — рассказывал он, — и у меня такое ощущение, будто я в нью-йоркском Гарлеме. Кругом молодежь в хип-хоп прикиде, все с плеерами, в наушниках. Некоторые гоняют на скейтбордах…» Но самым удивительным ему показалось то, что никто из этих одетых по последней хип-хоповской моде мальчиков не мог связать и двух слов по-английски. Этот же клиент на следующий день после своего похода в Сибуя спросил у меня: «Может, они чернокожих любят?» Но я не знал, что ему ответить. Да и что можно тут ответить? Я же не могу просто сказать, что некоторые молодые люди считают, будто подражать «афроамериканз» — это круто. Между прочим, многие вещи, которые иностранцам кажутся удивительными, на ура проходят среди здешнего населения.
— Слушай, может, пойдем прогуляемся? — предложила Джун.
Мы оделись и вышли из квартиры. Я только успел повернуть ключ в замке, и тут Джун вдруг сказала: «Ой, что это?» и показала пальцем на дверь. На двери чернело нечто размером с половину почтовой марки. По виду оно напоминало обрывок запачканной бумаги. Я почему-то сразу же подумал, что это, наверное, кусочек человеческой кожи…
— Кенжи, ты знаешь, что это? — опять спросила Джун, внимательно рассматривая темное пятнышко на двери.
— Откуда мне знать? — ответил я и потрогал пятно пальцем. Его поверхность оказалась неприятно шероховатой. — Наверное, эту штуку сюда ветром занесло [25].
Впрочем, скорее всего, ветер здесь был ни при чем. Мне пришлось подковырнуть эту дрянь ногтем, потому что она прилипла к железной двери, будто клеем была намазана. Когда я все-таки ее отодрал, на двери остался небольшой грязный след. Отодранный клочок я бросил на лестницу. Сердце мое колотилось как бешеное. Чувствовал я себя отвратительно, но решил не показывать виду, чтобы Джун не догадалась.
— Интересно, когда я пришла, эта штука тут уже была? Не могу вспомнить… — задумчиво произнесла Джун, когда мы спускались по лестнице.
«Человеческая кожа. Как пить дать, — уныло думал я. — А наклеил ее не иначе как Фрэнк.
Только чья же это кожа? Школьницы или бомжа? А может, он за вчерашний вечер успел еще кого-нибудь пришить и это кожа с еще не найденного трупа?» — Я совершенно растерялся, от этих мыслей меня начало подташнивать.
— Кенжи, — Джун остановилась на несколько ступенек ниже меня, — что у тебя с лицом? Ты выглядишь как покойник.
Я не смог выдавить из себя ни слова. Джун обеспокоенно сказала:
— Слушай, давай домой вернемся. Такой ветер сегодня холодный.
А у меня в голове вертелась одна-единственная мысль: «Если это действительно человеческая кожа и ее действительно наклеил на мою дверь Фрэнк, зачем же я тогда ее выкинул?» Но правда заключалась в том, что я не хотел держать в руке эту гадость ни одной лишней секунды.
— Все, пойдем обратно домой. — Джун легонько похлопала меня по плечу.
— Нет, — наконец с трудом выдавил я. — Пошли лучше погуляем.
Пока мы не спеша прогуливались, держась за руки, я все время думал о том, что Фрэнк сейчас откуда-нибудь неотрывно за нами наблюдает. Джун то и дело с озабоченным видом посматривала на меня, но так ничего и не сказала.
А ведь на том клочке наверняка остались отпечатки пальцев… И это совершенно точно была никакая не бумага… Разве может такая штука взять и приклеиться сама собой на дверь? Небольшой клочок в половину почтовой марки, не ветром же его принесло, а даже если и ветром, почему именно на мою дверь, и почему он так плотно приклеился? Не потому ли, что кто-то пришел и специально его наклеил…
«Это предупреждение», — подумал я. А кому придет в голову делать мне предупреждение? Только Фрэнку. Может быть, эта штуковина, присобаченная на мою дверь, означает, что если я что-нибудь неожиданное выкину, то меня постигнет участь бомжа и старшеклассницы. Я сразу же представил себе Фрэнка, который с бесстрастным лицом наклеивает липкий от крови кусочек кожи на железную дверь, приговаривая: «Кенжи, ты ведь понимаешь, что я хочу этим сказать». Поступок вполне в его стиле. Я вообще по натуре пессимист и уже давно не жду от жизни ничего хорошего. Мои друзья часто делают мне на этот счет замечания. Но мне кажется, что это не врожденная черта, а приобретенная. Просто я тяжело пережил раннюю смерть отца.
Все плохое, что происходит в нашей жизни, зарождается и развивается в какой-то другой плоскости, и мы не можем заранее это почувствовать или предугадать. А потом в один прекрасный день это плохое просто происходит с нами, и все. И предотвратить уже ничего нельзя. Это то, что я для себя уяснил после того, как умер мой отец.
Мы вышли на большую улицу и растворились в толпе. Нас вынесло к станции «Мэгуро». Джун хоть и заметила, что со мной не все в порядке, ничего не говорила и не задавала лишних вопросов. У нее тоже всякое в жизни бывало. Родители ее развелись, когда она была еще совсем мелкой. Так что ей пришлось научиться сдерживаться. Маленьким ребенком она уже знала, что даже если тебе плохо, одиноко и ты умираешь от страха, говорить об этом с другими людьми не стоит.
Иногда мне кажется, что в этой стране такие вот «ушибленные», как мы с Джун, скоро станут подавляющим большинством. Уже и сейчас все понимают, что человека, который не в состоянии самостоятельно решать свои проблемы и ни разу не пережил стрессовой ситуации, нельзя назвать по-настоящему взрослым. И хотя японскую молодежь до сих пор принято называть «ранимой и не готовой к трудностям», мне кажется, что совсем скоро все изменится…
Я достал мобильник и набрал номер редакции в надежде, что мне удастся разузнать что-нибудь о Фрэнке:
— Алло. Здравствуйте. Ёкояма-сан?
— О, Кенжи, привет. Ты даже в праздники работаешь? — удивленно спросил Ёкояма, и это при том, что я застал его самого на рабочем месте ни много ни мало тридцатого декабря. Впрочем, он зачастую даже спал в офисе. Если верить Ёкояме, то наивысшим счастьем для него были те дни, когда, сидя за своим симпатичным «Макинтошем», он под звуки классического джаза верстал очередной номер «Токио Пинк Гайд».
— Работаю. Гайджинам-то дела нет до праздников.